Но едва миновала опасность, мысли Губарева вернулись к Харатине, и он быстро повернул в гору, туда, откуда только что ушел.

Дверь избы была наглухо закрыта. В горнице горел тусклый, красноватый огонек плошки. Губарев молча налег плечом на дверь, скрипнула щеколда, сухо затрещали доски, но дверь не подалась. Губарев тихо постучал в дверь, как может стучать только тот, кого ждут.

Послышался встревоженный голос Харитины.

— Семен?.. Вернулся…

Губарев прошептал:

— Открой…

Харитина распахнула дверь и попятилась.

— Не ждала? — входя в сенцы, сказал он негромко, боясь разбудить хозяйку избы. Засмеялся: — Думала, он! Не-е-ет, не он! Он, считай, теперь мертвый…

— Уйди, — взмолилась она, — уйди, барин…

— Погоди, — хрипло сказал он. — Хочешь матроса от казни спасти?

— Уйди!.. — повторила Харитина дрожащим голосом, видя, что Губарев подбирается к ней. — Я закричу, барин! Чуешь?..

Губарев прихлопнул дверь ногой и кинулся к Харитине.

— Не мучь меня, ты… — хрипел он, стискивая девушку сильными руками. — Слышь, касатка…

Харитина высвободила руку и вцепилась в лицо Губарева.

— А-а-а! — злобно вскричал он, отступая от нее. — Матросская подстилка! В ногах валяться будешь, да поздно… Ты!..

И в это время за стеной заскрипели дощатые нары и послышался недовольный старушечий голос:

— Да будет тебе озоровать-то, Харитина!..

— Собака ты, барин, — прошептала Харитина, едва сдерживая рыдания. Пес гнилой… Уйди!..

Губарев грязно выругался и, распахнув дверь, исчез в темноте.

Рассвет выдался холодный, предвещая близкие заморозки. Временами вместе с резкими порывами ветра портовые постройки и людей обдавало колючим, не летним дождем. До подъема флага оставалось три часа. Городок, утомленный дневными трудами, крепко спал.

Удалой сидел под парусиновым навесом, укрывавшим от дождя его и четырех спутников — квартирмейстера Усева, старого матроса Киселева и аврорцев Зыбина и Ехлакова.

В горах, вероятно, шел непрерывный дождь. Небольшие ручьи, обычно лениво бежавшие через город к внутреннему рейду, теперь шумели и резво катили к морю гальку.

Матросы попыхивали трубками, слушая Усова, который возглавлял экспедицию. Квартирмейстер думал не о кирпичах, а о жене с двумя малолетними сыновьями, которые гостили у свекрови в Тарьинской бухте.

Фамилия Усов на редкость соответствовала его внешности, — усы, заостренные на концах, со множеством подусников, были самой выразительной приметой на спокойном лице, добром и пребывающем в постоянном довольстве. Квартирмейстер поминутно подкручивал молодецкие усы и с удовольствием рассказывал бобылям о жене и сыновьях, которые "точь-в-точь я, только что усов недостает".

— Верно, служивые, — говорил он, высовываясь из-под навеса и не замечая, что на него падает дождь, — приду другой раз домой поздно, зажгу плошку — на столе ужин собран. А мои спят! Клавдия дышит ровно, неслышно, наследники на медвежьей шкуре разметались. Эх, ровно ангелы по избе летают! Сядешь за стол, подопрешь голову руками и глядишь, глядишь…

— Беспечальным сон сладок, — серьезно сказал Удалой.

Он все посматривал на серевшие вдалеке постройки, ожидая появления Губарева. Но торопить Усова боялся. Усов чужой человек, расскажи такому все — не возьмет на плашкоут. Странное спокойствие овладело Удалым.

— Сладок, — поддержал его Зыбин, пожилой низкорослый матрос с заметной проседью.

Он дослуживал срок и много думал о том, возвратиться ли в родные места, где уже не осталось близких людей, или поселиться где-нибудь в обетованной сибирской земле.

Ехлаков, матрос помоложе, сохранял полную невозмутимость: глаза этого бронзоволицего скуластого человека были неподвижно устремлены на серый в утреннем тумане корпус "Авроры".

Усов убеждал, что матросы, которым вышел срок службы, должны селиться на Камчатке. Щедрая, хорошая земля!

Ехлаков подмигнул матросам:

— Поучись у доброго человека — научит, как воду решетом носить!

Насмешка подстегнула Усова.

— Суши весла! — закричал он. — А что ты, окромя своего фрегата, знаешь? — Усов на мгновение задумался. — Возьмите к примеру медведя…

— Ну-у? — полюбопытствовал Зыбин.

— Обыкновенное животное?

— Известное дело, — подтвердил Зыбин, — зверь ленивый, добрый.

— На Камчатке медведь — дорожный строитель и рыболов, другого не сыщешь. — Заметив недоверие на лицах слушателей, Усов продолжал с жаром: Залезет в воду на задних лапах, а передние протянет, как нищий на паперти. И сидит. Только услышит между лапами лосося — сразу хлоп! Рыбина в лапах бьется, а он ее, подлец, знай разделывает. Если случится рыбный год только головы и ест, мозгами лакомится, а мясо бросает… Или идешь лесом, в зарослях стланика, ни пути ни дороги, хоть топор доставай, пробивай колючую стену. И вдруг медвежья тропа, ровная, утрамбованная, широкая такая, что и на коне проедешь. Трава на ней повырвана, все аккуратно, человек лучше не сделает.

— Без пользы дорога, — заметил скептически Зыбин, — на коне в берлогу не заедешь.

— Не-е, — возразил Усов, — медвежья тропа ведет к перевалам, к речному броду, обходит скалы и пропасти. Медвежья тропа по всей Камчатке идет и умного человека всегда к цели выведет.

От медведей Усов перешел к морским львам и нерпам, поражая матросов подробностями их жизни, рассказами о том, как защищают самцы самок и детенышей.

Но вот плашкоут готов к отплытию, и матросы двинулись к берегу. Удалой брел устало, глубоко вдыхая влажный, морской воздух.

В нескольких саженях от воды Удалого окликнули. От поселка бежала, догоняя его, Харитина. Семен остановился, небрежно опираясь о перевернутую шлюпку, вытащенную на берег для ремонта.

Харитина подошла запыхавшись, с раскрасневшимися щеками, с прядями волос, выбившимися из-под теплого платка. Руки девушки крепко прижаты к груди, словно сдерживают сердце.

— Здравствуйте! — Он поклонился девушке так, словно ничего и не случилось этой ночью.

Харитина одной рукой отвернула платок на груди и, достав плоский хлебец, протянула его Удалому.

— Скорее расстегни бушлат. Вот так. Спрячь…

Харитина сунула ему за пазуху хлеб. Хлеб горячий, недавно испеченный.

— Спасибо, — Семен чувствовал, как ласкающее тепло растекается по всему телу.

— Сеня, — проговорила девушка дрожащим голосом, — Сеня! Непутевый ты мой матросик… — Бросив украдкой взгляд на людей, копошившихся на плашкоуте, она обвила шею Семена мягкими, теплыми руками и крепко поцеловала. — Голубь мой сизокрылый, — прошептала Харитина и отступила на шаг от Удалого, обеими руками прижимавшего хлеб к груди.

— Се-ем-ен! — позвали его с плашкоута.

Харитина снова бросилась к Удалому и обняла с громким, глубоким, как дыхание, стоном:

— Не отдам я тебя, Сеня, чуешь? И смерти не отдам. Умру — не отдам, повторяла она сквозь слезы.

Харитина долго стояла в порту. Маленький парус обогнул громаду фрегата, вышел из внутренней бухты и сверкнул в первых лучах солнца, прежде чем скрыться за Сигнальным мысом.

Полицмейстер не мешкал. Поутру, заклеив пластырем исцарапанную щеку, он явился с рапортом к Завойко, доставив и вещественные доказательства мундир с сорванным погоном и матросскую трубку. Объяснил, что встретил ночью пьяного матроса, пытался урезонить, но тот начал драться и бежал. Место происшествия назвал приблизительно: на окраине, у Петровской горы. Завойко выговорил полицмейстеру за то, что тот идет в обход без казаков караульной службы, и дал незамедлительный ход делу.

Только встретясь с Изыльметьевым и Тиролем, Завойко почувствовал, что дело обстоит сложнее, чем ему казалось сначала. Изыльметьев был заметно взволнован, Тироль же, напротив, сохранял невозмутимость.

Послали за Удалым, но явился боцман и доложил, что матрос первой статьи Семен Удалой ушел с плашкоутом в Тарью на кирпичный завод. Боцман узнал трубку Удалого и подтвердил, что ночью матроса действительно не было в казарме.