Удалого с товарищами снова увели в кандалах на бак, а Цыганка унесли — и на этот раз надолго — в лазарет.

К вечеру на "Викториус" прибыл встревоженный Изыльметьев. Утренние лондонские газеты вышли с подробными описаниями "побега шести русских матросов с русского фрегата "Аврора". Консервативный "Таймс", либеральная "Дейли Ньюс" и десяток других газет — от правительственных официозов до крикливых листков оппозиции — обрушились на "Аврору" и ее капитана.

Изыльметьев внимательно выслушал своего помощника. То, что рассказывал Тироль, слишком точно совпадало с газетными отчетами, чтобы быть правдой. Подозрительными были и согласный хор газет и то обстоятельство, что многие редакции за одну ночь оказались в равной мере осведомленными в подробностях дела. Значит, тут действует какая-то сознательная, располагающая могущественными средствами и враждебная "Авроре" сила. В дезертирство матросов Изыльметьев не верил — он слишком хорошо знал каждого из них.

— Матросов немедля расковать, — сказал Изыльметьев после тягостного молчания. — Они понесли достаточное наказание за оставление Портсмута. Подобное не должно повториться на "Авроре".

— Рискованное решение, — заметил Тироль, внутренне закипая. Дисциплина экипажа, подчинение, престиж старшего офицера — все ставится на карту!

— Матросов наказали — и наказали сурово, — повторил Изыльметьев упрямо. — Все дело в том, считать ли их дезертирами или нет. Вы, как, впрочем, и эти лондонские господа, — он бросил на стол пачку привезенных на "Викториус" газет, — считаете матросов изменниками, я держусь иного мнения…

Тироль, однако, не унимался. Не скрывая злости и досады, просил об отправке матросов в Кронштадт с корветом "Наварин" или даже с торговым кораблем, ссылался на то, что, согласно высочайше одобренным постановлениям, умыслом к преступлению почитается "обнаруженное какими-либо действиями намерение учинить оное, хотя бы при том и не было произведено ни самого преступного действия, ни покушения к оному", просил, по крайней мере, оставить беглецов в кандалах до выхода в Атлантический океан.

Но Изыльметьев был непреклонен.

— Оставив их в кандалах, мы подтвердим клеветы врагов. Слуга покорный — я не намерен этого делать! Кошка на "Авроре"! — угрюмо проговорил Изыльметьев. — Какой позор!

Капитан назначил матросам особую присягу "для очищения подозрения", как командир корабля, он имел на это право.

Пройдя на бак "Викториуса", где унтер-офицеры снимали кандалы с матросов, Изыльметьев сердито обратился к Удалому:

— Бежать вздумали?! Опозорить "Аврору" и мою седую голову!

— И в умысле этого не имели, ваше высокоблагородие, — взмолился Удалой.

— А все-таки бежали?!

Удалой сказал дрогнувшим голосом:

— Легче смерть принять, чем чужой земле предаться. Обманом взяли нас… Своя-то земля и в горсти мила…

Опасения Изыльметьева относительно организованного характера травли экипажа "Авроры" полностью подтвердились на следующий день. Заговорили политики, парламентские ораторы, добродетельные буржуа и активистки филантропических обществ. Джентльмены, хладнокровно организующие убийство миллионов цветных людей, прониклись евангельским сочувствием к шести "невинным христианам, которых пытают и, несомненно, убьют так же безжалостно, как убивают несчастных турок на Дунае". Заговорил о попрании гуманнейших законов Англии искавший популярности прокурор Чарльз Рональдс. Раздраженный "Таймс" писал, что офицеры русских судов "находятся здесь на положении шпионов".

В эти дни работы на "Авроре" подходили к концу. При попутном ветре можно было вскоре уйти с портсмутского рейда.

Пятого декабря на борт "Викториуса" поднялся полицейский инспектор с предписанием препроводить бежавших матросов к председателю верховного суда Англии.

Изыльметьев медленно читал предписание и обдумывал, как поступить.

"…the writ of Habeas Corpus"[5].

Пристальные глаза капитана не спеша ощупывали бумагу, скользили по фигуре инспектора, застывшей на фоне серого декабрьского неба. Можно и отправить матросов с этим самоуверенным индюком. Ничего с ними, конечно, не станется, страсти поутихнут, и матросов вернут на "Аврору", снабдив их какой-нибудь длинной нравоучительной бумагой.

Но отпустив матросов в Лондон, капитан не сможет уйти из Портсмута. Людей бросать нельзя, нельзя вычеркнуть их из корабельных списков. Да и уход "Авроры", пожалуй, сочтут за бегство, за признание вины.

Нет! Уходить без матросов нельзя. Что же делать? Ждать? Ждать дни, недели, пока самый медлительный суд в мире разберет дело. Смотреть в непроницаемые лица судейских, на их пудреные парики, читать в газетах вздорные парламентские запросы о шести русских моряках, сносить всю грязную возню вокруг "Авроры" и в бессилии наблюдать, как свинцовые волны Темзы свободно бегут в открытое море. Они хотят, чтобы "Аврора" теряла время — как раз то, чем Изыльметьев дорожил больше всего. Им нужно задержать "Аврору", заставить ее простоять в Портсмуте, не пустить в Де-Кастри, к восточным берегам России. Изыльметьев еще не понимал подлинных причин провокации, но чувствовал, что нельзя терять ни одного дня. Что-то нужно придумать! К сожалению, русского консула нет, он в отъезде, а вице-консул струсит, постарается умыть руки.

Изыльметьев презрительно помахал бумажкой и решительно произнес:

— Это недоразумение. Матросы не бежали, их пытались увезти силой!

Инспектор бесстрастно кивнул головой.

— Все они на свободе. Удалой! — окликнул Изыльметьев матроса.

Удалой подскочил и встал навытяжку перед капитаном.

— Вот один из них.

Инспектор не повернул головы, не повел глазом, хотя матрос давно узнал одного из своих гилфордских знакомых и хитровато подмигивал ему.

— Именем ее величества я доставлю матросов в помещение верховного суда Англии, — невозмутимо сказал инспектор.

Изыльметьев вскипел. Сжал в руке полицейский приказ, шагнул к инспектору и сказал отчетливо:

— Если бы предписание действительно исходило от ее величества, оно было бы адресовано нашему послу или консулу! — И он швырнул предписание за борт.

Инспектор и сопровождавшие его полицейские бросились к сеткам. На мутных волнах, среди щепы, шелухи и грязной портовой пены, покачивалась скомканная бумажка.

На следующее утро портовым властям было предписано именем королевы Виктории препроводить в верховный суд "не только матросов-беглецов, но и дерзкого капитана Исламатова".

"Аврора" стояла готовая к отплытию. Изыльметьев спокойно прохаживался по палубе фрегата.

А седьмого декабря днем он приказал поднять паруса и на глазах у большой толпы, возбужденной скандалом, мимо коммерческих судов всех наций вывел фрегат в море. Портовые власти, растерявшиеся в первые минуты, вынуждены были салютовать "Авроре" пушечной пальбой.

Так они поступали всегда, когда иностранный военный корабль покидал гавань.

Благообразный джентльмен Дэвис Прайс не в первый раз ссорился с командующим французской эскадрой контр-адмиралом Феврие Депуантом. С третьего апреля, когда потрепанная сильнейшими штормами "Аврора" пришла в Кальяо, кончились салонные беседы, воспоминания, любезности, маскировавшие взаимное неуважение этих двух светских людей.

Слова Прайса падали веско, в них сквозили нетерпеливость, раздражение:

— Адмирал, вы не хотите считаться с фактами. Это неблагоразумно.

Они давно оставили удобные кресла и стояли у иллюминатора адмиральской каюты, поглядывая на "Аврору".

— Есть более высокие добродетели, чем благоразумие, мой адмирал, сказал Депуант. — Честь, например. Честь офицера не должна быть запятнана.