— С какой стати?

Сережка тихо, но внятно ответил:

— Потому как сирота я. И потом немцы всю нашу деревню спалили. Партизаны бы меня поняли.

— Может, и поняли, — примирительно согласилась Нюра. — Но только не сыскать их.

— Да помолчите вы, — сердито прервала их разговор Нюрина мать. — Не болтайте, о чем не следует…

— Ой, заговорилась я с тобой, — всполошилась Нюра. — Мне еще печку топить надо и еду сготовить.

Девочка нащепала лучины, принялась растапливать печку.

Сережа посмотрел в окно. Улица была пустынна, он собрался было уходить, но передумал и решил повременить.

— Можно, я у вас побуду немного? — спросил он Нюру.

— Сиди. Мне что, жалко, что ли? — ответила девочка. — Вот воды сейчас вскипячу, заварю мятой, и чаю попьем.

— Да ты разденься, мальчик, — посоветовала Нюрина мать. — Как тебя зовут?

— Сережа.

— Иди, Сережа, к печке поближе.

— Спасибо, — поблагодарил Сережка.

Он снял холщовую сумку, скинул пальто, присел на табуретку возле печки, протянул руки к огню.

Когда вода вскипела, Нюра бросила в чугунок пучок сухой мяты, дала настояться. Она поставила на стол миску с вареной свеклой, отрезала три небольших кусочка черного хлеба, затем разлила по чашкам душистый настой.

Нюрина мать приподнялась с подушки, сказала дочери:

— Ты Сережу-то угости. Пусть согреется.

— Сейчас. — Нюра подала матери чашку чая и ломтик хлеба со свеклой, подошла к Сережке и просто сказала — Садись с нами чай пить.

— Спасибо, — замялся Сережка. — Не хочу. Я сыт.

— Пойдем. Спасибо потом говорить будешь. А то мама обидится.

— Нечего стесняться, — сказала женщина. — Садись, грейся.

Сережке было так неловко, что убежал бы, но и совсем отказаться он не мог — некрасиво. Пришлось сесть к столу. Нюра подвинула ему чашку и скромное угощение.

Он неторопливо пил чай, понемногу откусывал кусочки хлеба со свеклой, а сам думал, как бы половчее, незаметно выбраться из деревни.

Поблагодарив Нюру и мать, Сережка отодвинул чашку, встал.

— Ты попей еще, — сказала Нюра. — Жаль, что без сахара. А то бы еще вкуснее было.

— И на том спасибо.

— И тебе тоже, что дров наколол.

— Выходит, не задаром ел, — улыбнулся Сережка.

Он подошел к Нюриной матери, поклонился.

— Вы уж простите меня, может, помешал вам. Пойду я, далеко идти.

— За что прощать-то? — вздохнула женщина. — Ступай, Сережа, счастливо тебе.

Он не спеша оделся, еще раз поблагодарив Нюру и ее мать, вышел из избы..

В другие дома Сережка больше не заходил — все, что ему надо было разведать, он довольно легко узнал из разговора с Нюрой, и сведения эти оказались верными: в том он убедился, когда на выходе из деревни увидел немецкие грузовики, крытые брезентом.

«Значит, правду сказала Нюра, — подумал Сережка. — Молодец. Запомним».

Когда за бугром скрылись последние избы, Сережка прибавил шагу, а потом побежал: ему хотелось поскорее миновать этот густой темный лес и засветло добраться до следующей деревни.

Она открылась сразу же, как только вышел на опушку. Сережка постоял, прислушался: все было тихо. Теперь он уже не робел, как в первый раз, а смело зашел в четыре избы подряд, попросил милостыню. В двух хозяйки подали ему по небольшому черствому кусочку хлеба, а в других отказали, сославшись на то, что самим есть нечего. Поговорить ни с кем из взрослых ему толком не удалось, но зато на горке он увидел мальчишек с санками. От них он узнал, что в деревне несколько дней находились немцы на восьми мотоциклах, вчера все до единого уехали в сторону Соснухи. Машины были с колясками, из чего Сережка сделал вывод, что фашистов было не менее шестнадцати человек. А вооружены, как сказали мальчишки, все автоматами, и, кроме того, они приметили на трех мотоциклах пулеметы.

Тем временем стемнело. Довольный собой, Сережка прошел эту большую деревню до конца и попросился в одной избе на ночлег.

Командир партизанского отряда, направляя в разведку Сережу Корнилова, наметил маршрут так, что он выглядел на карте в виде неровной дуги, одним концом упиравшейся в Вышегоры, потому что от этой деревни до кордона лесника был самый короткий путь.

За весь следующий день Сережка прошел две деревни, и все, что увидел, схватил цепкой памятью. В одной деревне, очевидно, располагался какой-то штаб: юный партизан определил это по скоплению автобусов, фургонов с антеннами. В другой тоже стояло немало грузовиков, повозок — здесь, стало быть, тылы вражеской части. Он с любопытством наблюдал за гитлеровцами, которые, наоборот, не обращали внимания на какого-то оборвыша, но два или три раза и Сережку охватывал страх, когда какой-нибудь немец приставал к нему с расспросами. В ответ Сережка раскрывал сумку, где лежали жалкие подаяния, и его отпускали.

И вот уже близко его родные Вышегоры. Он решил нигде не задерживаться и незаметно добраться до дому.

Его не пугала ни дорога через открытые заснеженные поля, ни усилившийся мороз: мысль как можно лучше выполнить задание, которое ему поручили в отряде, и другая мысль — о скорой встрече с матерью придавали ему силы, и потому он смело шел в темноте. Заблудиться или сбиться с дороги Сережка не боялся: он не раз до войны ходил здесь и потому очень хорошо знал почти каждый поворот, любую примету на этом участке пути. Он чувствовал под ногами накатанную автомобильную дорогу, а при лунном свете был виден и свежий след санных полозьев сбоку.

Шел Сережка быстро, а то и пускался бежать вприпрыжку, чтобы согреться. Снег, как свежая капуста, похрустывал под ногами, и в спину дул порывистый ветер, он точно торопил, подгонял мальчика.

Иногда Сережке казалось, что вот-вот поднимется пурга, ветер заметет дорогу и он собьется с пути.

Сколько времени прошло, Сережка не знал, но чувствовал, что выбивается из сил, и боялся, что свалится от усталости. Но вот он миновал широкий овраг и сразу воспрянул духом — до Вышегор оставалось рукой подать. Он растер снегом щеки, которые нажгло морозом, и прибавил шагу.

Сережка еле держался на ногах, когда огородами подходил к своему дому. Закоченевшими пальцами он постучал в окно — в избе его не услышали. Тогда он постучал сильней. В сенях заскрипели половицы, и мать испуганным голосом спросила:

— Кто там?

Сережка поднялся на крыльцо.

— Мам, это я.

Мать охнула, щелкнул засовчик, и она впустила Сережку в избу. И как только он переступил порог, мать теплыми руками крепко прижала сына к себе.

— Откуда ты, непутевый мой, среди ночи? — спросила она и заплакала.

— Чего плакать-то? — недовольно ответил Сережка, почувствовав на своей щеке материнские слезы. — Ведь живой я и Петр тоже.

Мать нашарила в печурке спички, зажгла коптилку.

Сережка скинул сумку, пальтишко бросил на лавку, устало присел за стол и огляделся: все в доме выглядело по-старому привычно и знакомо.

— Проголодался небось? — спросила мать и поспешила к печке. А когда вынула чугунок с картошкой и вернулась к столу, то увидела, что сын крепко спит, положив голову на вытянутые руки.

— Намотался, видать, где-то, — глотая слезы, прошептала мать.

Она присела на корточки, стянула с Сережкиных ног валенки, потом подняла его на руки и отнесла на койку, уложила и старательно укрыла одеялом. Остаток ночи она не сомкнула глаз.

Долгим был для Сережки этот день свидания с матерью. Многое узнала она из рассказов сына, многое поняла.

А как только окончательно стемнело, Сережка снова огородами ушел в лес, на кордон, к деду Ефиму.

Когда Сережка ушел по заданию командира второй раз в разведку, в отряде произошло очень важное событие.

Связной, прибывший от первого секретаря подпольного райкома партии Борисова, передал командиру отряда Андрюхину: ждите из Москвы самолет, который доставит радиста и выбросит на парашютах груз. Было приказано в два часа ночи в условленном месте приготовить и зажечь при появлении самолета пять больших костров, расположенных в одну линию.