— Данила, — услышал он тихий ласковый голос, — не сердись. Я была очень неправа.

— Все мы ошибаемся, — ответил Данила. — Что я могу сделать для вас?

— Как вы думаете, я смогла бы жить в лесу? — Ее брови вопросительно приподнялись. Он оглядел ее с головы до ног:

— Почему нет? Даже княжна может научиться топить печь, колоть дрова, ловить рыбу, доить коров. Ее удивленные брови взлетели еще выше:

— Что? Вы думаете, я буду это делать? Вы горько ошибаетесь! Он'подумал, признался:

— Верно! Когда столько детей цепляется за подол, когда уж колоть дрова. Успеть бы накормить всех.

— Всех? — переспросила она недоверчиво. — Сколько это «всех»?

— У моей бабушки было семнадцать, — ответил он серьезно. — А этот новый мир надо населять. Как сказал отец Павел, плодитесь и размножайтесь. Данила одним движением подхватил Наталью к себе. Она испуганно прижалась к груди его. Он повернул ее лицо к себе, чувствуя под пальцами нежную кожу, наклонился. Ее губы дрогнули, расслабились, словно из них ушел страх, стали мягкими, теплыми и податливыми.

— Да, — сказал Данила прямо возле уха прильнувшей к его груди Натальи, — вижу, ославил княжескую дочь. Если так, я обязан жениться. Она подняла к нему лицо, прошептала умоляюще:

— Но только не семнадцать, ладно? Он наклонился и ласково поцеловал Наталью:

— Сторгуемся.

Игорь Шуваев родом из Красноярска, но давно уже живет в Москве. Окунувшись в пестрое столичное раз– ностилье, он не стал подлаживаться к вкусу времени, но остался самим собою, немного далее чужаком, так и не решаясь признать окружающую суету своей. Он типичный художник-переселенец, хоть и прочно застолбивший новую территорию, обнесший ее частоколом, но прочно удерживающий унаследованный лад мыслей. Не спешит он с гиканьем завоевывать первопрестольную, не спешит выставляться, словно в любой момент готов сняться и уехать обратно, в свои суриковские места. Впрочем, сейчас там художественная жизнь бурлит, и даже в столице открылся особый «Сибирский салон». Но салонами Шуваев не интересуется. Он работает — неторопливо, раздумчиво и, кажется, вообще не занимая голову мечтами об успехе. Ему нужно составить какую-то собственную потаенную летопись, а уж потом думать, выносить ее на люди или нет. Его картины всегда крайне неопределенны и по сюжету, и по названию, им присущ оттенок кочевья, пребывания не среди старых московских переулков, но в огромных степных пространствах. Нет ни определенного времени года, ни времени суток, царит безбрежье полутьмы, сквозь которую брезжит не то первое предутреннее движение света, не то смутный ореол волшебного видения. Однако если это видение, то отнюдь не взвихренный, предельно раскованный экстаз Шагала, но что-то тревожное, возникающее в хмурой тайне, не позволяя почувствовать, к добру оно либо к ненастью. Фон обычно в этой живописи грозный, хмурый, вечно чреватый непогодой, причем непогодой бессрочной и беспредельной. Сперва кажется, что ненастье, смоделированное красками, вообще не отступит и в итоге поглотит героев без Остатка, воцарившись в виде абстрактной, серовато-сизой стихии, в которой уже не останется ни одного предметного островка. Что же это за сибиряк, скажет иной ценитель национального искусства. Где богатырская мощь, безбрежная ширь горизонтов, не затуманенных всякого рода мировыми скорбями? «Сибирский синдром», выходит, живет тут лишь в виде загнанного внутрь мучительного комплекса, лишь усиливающего ощущение несвободы, заключенности в темную мороку красок, что одна за другой тухнут. И холст кажется непроницаемой стеной, а камерность лирического настроения, всегда картинам Шуваева присущая, навевает мысли уже не о творческом уединении, но о камере некоей метафизической темницы. Но у Шуваева есть и другие, не совсем другие, но все же стоящие несколько особняком полотна. В них царит тот же дух вечного ожидания и «камерной» тоски. Но это уже не безысходное ожидание своего совкового Го– до, который никогда не придет, а лишь пришлет порученца, который толком ничего не скажет. Это чаяние света, что уже начинает мало-помалу подпитывать палитру, не разгораясь до жаркого пламени, но все же навевая кое-какое тепло. Смутные фигуры застывают в окружении не то рассвета, не то заката, но в любом случае какого-то важного временного рубежа. Цвет обретает — что, казалось бы, совсем уж необычно для шуваевской манеры — золотистый оттенок. Воздушные пути заводят художника уже не столько в Сибирь, но гораздо дальше, на экзотический Восток, одеяния фигур кажутся бедуинскими бурнусами. Ощущение раскованности крепнет, и передвижения в пространстве совершаются все непринужденнее. По характеру своему Шуваев — художник евразийский. И куда его повлечет в будущем — Бог весть. Может быть, в родные края. А может, в какие-нибудь неведомые страны Макара и его телят — в страны, которые, впрочем, сейчас расстил аются повсюду вокруг нас. М.СОКОЛОВ