Ребенок, который играл возле отвесной скалы, на дне заброшенной каменоломни, возводя плотины из грязи, образовавшийся после вчерашнего ливня, наткнулся на труп мужчины с размозженной головой. И хотя малыш ничего не знал о смерти, он испугался и побежал прятаться в мамкин подол. И вот он уже забавляется с кошкой, и ему непонятно, отчего отец бросил работу и выбежал из дому. Играть с кошкой приятнее, чем возиться в грязи.

Для того, кто поднялся наверх, деревня открылась бы как на ладони. Он увидел бы мальчишку, который, громко крича и всхлипывая, улепетывает домой, дробную фигурку мужчины, что выскочил из дому и теперь, подобно муравью, торопливо семенит через всю деревню. И невесть откуда взявшееся скопище людей, которые размахивают руками и суматошно, один за другим устремляются вниз, на дно каменоломни. Наблюдателю, находящемуся наверху, показалось бы смешным, как эти фигурки суетятся, отыскивая более короткий путь.

Но если бы этот наблюдатель оказался внизу, среди толпы, его охватил бы ужас; благочестиво отводя глаза от трупа, он измерил бы взглядом страшную высоту скалы, от подножия до самой вершины, где, обнесенная низкими перилами, вьется тропка и ползут облака. Здесь, в толпе, он стоял бы притихший, словно скованный странною силой, боясь тронуться с места.

Как раз в это время мимо проходил Славик; он чувствовал себя покинутым между небом и землей, среди откосов и домиков, где ему выпало пережить дождливую пору.

– Барин! – кричали ему. – Тут убитый!

Славик пошел поглядеть.

В задумчивости вернулся он домой; но и дома, встав у окна, продолжал смотреть в сторону каменоломни, зиявшей, словно отверстая рана в боку горы. Каменоломня представлялась ему пугающей и почти загадочной.

Никакими силами мне не стереть из памяти эту картину: грузный человек уткнулся лицом в окровавленный песок; в раскинутых руках и ногах – отчаянное усилие, словно он все еще, даже теперь, силился подняться и смахнуть со лба грязь. О, что за вид! Две руки вопиют из оскверненной разбитой материи, – полные грязи, о господи! – и все же такие человеческие! Эту картину уже никакими силами…

Мне доводилось видеть самых близких людей мертвыми; они словно спали, закрыв глаза и скрестив руки на груди; на лицах у них было такое выражение, словно они благословляли меня. Величавые, покоились они в окружении цветов и свечей и были похожи на святых. Ах, какой другой, более человеческий смысл может быть в смерти, если не прославление человека!

Однако нет ничего страшнее смерти, которая не возвышает ни мертвых, ни живых. Смерть с гримасой движения, мгновения, случайности. Смерть, которая не успевает стереть последние следы жизни. Нет ничего более отталкивающего, чем живой жест мертвеца! Трудно представить себе более наглядный пример осквернения всего святого.

Только спустя несколько томительных часов перед карьером остановился автомобиль, и из него выскочили трое. Славик побежал за ними. Двое склонились над трупом, а третий обследовал откос.

– Он упал лицом вниз, – заметил один и выпрямился, – все фрактуры спереди. Смерть наступила мгновенно. Лицо разбито в… гм, а? Его уже невозможно узнать.

– Невозможно, – как-то по-особому значительно произнес второй. Сидя на корточках, он переворачивал труп. – Сам черт не узнает.

– Чего же вы ищете?

– Ничего, так просто рассматриваю.

– И обнаружили что-нибудь?

Склоненный господин выпрямился.

– Ничего. У меня потухло. Спасибо, – поблагодарил он Славика, который протянул ему спички. – Я – полицейский комиссар Лебеда. Да, – задумался он, – Как вы считаете, доктор, давно он тут лежит?

– День, может, два.

– Два дня! За два-то дня тот уже далеко уйдет.

– Кто?

– Да убийца, – бросил удивленный комиссар. – Тот, кто его столкнул.

– Быть не может, – возразил доктор, – так уж и убийство! Отчего…

– Так просто, ни отчего. Вот у погибшего шляпа на голове целехонька, не смялась, не запачкалась: странно, а?

– Пожалуй, – весьма неуверенно протянул доктор.

Комиссар пошевелил губами, словно хотел выругаться, и в упор уставился на доктора.

– С одежды пострадавшего срезаны все монограммы, – вдруг сообщил он.

– Накройте его, – пробормотал доктор и с внезапным отвращением посмотрел на свои руки: – Надо вымыть.

– Постойте, – остановил его комиссар. – Предположим, жертва защищается, – представляете, схватка на краю пропасти… – все тщетно; только шляпа осталась там, наверху. Убийца поднимает ее и видит на подкладке монограмму или фирменный знак – впрочем, убедитесь сами, – спохватился комиссар и, взяв в руки шляпу, показал подкладку; кусочек кожаной ленты был вырезан острым ножом. – Тут ему пришло в голову, что монограммы есть на белье, на одежде, в карманах, вот он и спустился по откосу со шляпой в руке… Впрочем, это слишком глупо; он просто мог швырнуть ее.

Тут агент, исследовавший гору, что-то крикнул им.

– Пилбауэр на что-то наткнулся, – сказал комиссар. – Итак, здесь, внизу, он режет, кромсает, рвет и забирает с собой все – монограммы, шнурки от ботинок, фирменные знаки, документы… Все, любые приметы личности или обозначения места. Он ничего не забыл. Потом надел ему на голову шляпу и ушел. А это оставил тут. Обезличенный, безымянный труп. Уничтоженную личность. Тайну. Чересчур молчаливого свидетеля. С какого конца разматывать этот клубок? Пилбауэр, что у вас там?

– Следы, – отозвался третий, спускаясь. – Кто-то стремглав бежал вниз, скользя по размокшей земле.

– Вы думаете, это было вчера после полудня?

– Да. У него были туристические ботинки номера на три больше моих.

– Великан. Турист. В самом деле, – удивился комиссар, погружаясь в задумчивость.

– Очень мне это не нравится, – ворчал доктор. – Терпеть не могу убийств. Накройте же его наконец!

Славик подошел к комиссару и хмуро сказал:

– Это ведь просто бессмыслица.

– Что бессмыслица?

– Да эти монограммы. Зачем убийце их срывать? Если бы он их не трогал, все бы поверили, что произошел обыкновенный несчастный случай. А не убийство. Просто кто-то разбился. И против преступника не было бы никаких улик. Зачем ему понадобилось это делать?

– Не имею понятия.

– Во-вторых. Какая глупость – нести шляпу в руках. Очевидно, он растерялся. А тут, внизу, рассудительности… у него было хоть отбавляй. Он ни о чем не забыл. Судя по всему, голова у него отлично работала… Нет ли здесь противоречия?

– Не имею понятия.

– В-третьих, с шоссе и из деревни все хорошо просматривается. Убийца подвергал себя страшному риску и тем не менее действовал обдуманно, просто-таки методически, не торопясь. Ничего не пропустил. Это – прямо парадоксально.

– Мерзкая история, – проворчал доктор.

– Мерзкая и нелепая. Для объяснения такого поступка вам либо придется допустить таинственные и необыкновенные мотивы, либо предположить существование таинственной и необыкновенной личности, совершившей преступление. Дело более странное, чем представляется на первый взгляд. Видимо, вам предстоит его разрешить, и я хотел бы обратить ваше внимание…

– Благодарю, – отозвался прилежно слушавший комиссар, – это весьма любопытно; но простите, вы меня не поняли. Мне тут разгадывать нечего.

Славик тщетно пытался возразить.

– Я ничего не решаю. Я – представитель исполнительной власти. Если вам интересно, могу взять вас с собой.

«Он ничего не решает, – сверлило у Славика в мозгу, – гм, тогда, собственно, зачем он здесь?»