– Да ведь теперь не о том речь! – Голечек стукнул кулаком по столу.

– О чем же? – спросил Боура и поднял взгляд на собеседника.

– Взять да исчезнуть ни с того ни с сего не может никто. Вы понимаете, есть же…

– …пределы физически возможного, знаю; вы уже говорили об этом, рассматривая отпечаток американского сапога. Физические пределы! Как будто это так уж важно! Знаете, на своем веку я успел кое-что повидать, а прочитал и того больше; и все же никогда ничто не казалось мне более естественным, чем воскрешение дочери Иаира. Я видел умершую девушку… Ах, в чудовищном механизме нашего мира единственно подлинным и естественным остается чудо. Только оно соответствовало бы человеку по самой своей сути…

– Чудо, конечно! – проговорил Голечек. – Кого-то спасти, излечить немощных и прежде всего – воскресить тех, кто умер молодым. Но для чего все то, что я сейчас видел? Кому это на пользу? Если уж это чудеса – то почему они столь бесцельны? Из этого ничего, – увы! – ничего не следует.

– Даже если из этого ничего не следует, даже если это ни на что не годится! Чудо остается чудом… И внутри нас свершается такое, что, вероятно, не имеет иной цели… кроме собственного совершенства. Нежданные проблески свободы… Пусть всего лишь проблески! Вот если бы все происходило по естественным законам нашей души – тогда творились бы подлинные чудеса.

Той ночью пан Рыбка возвращался домой в самом радужном настроении – во-первых, потому, что выиграл свою партию в шахматы («Превосходный мат конем», – всю дорогу восхищался он), а во-вторых, оттого, что свежевыпавший снег мягко хрустел под ногами в пустынном ночном безмолвии. «Господи, красота-то какая! – умилился пан Рыбка, – город под снегом вдруг привидится этаким маленьким, старосветским городишком – тут и в ночных сторожей, и в почтовые кареты не трудно поверить. Вот поди ж ты, ведь испокон веков снег выглядит так по-старинному и по-деревенски».

Хруп, хруп, пан Рыбка выискивал непримятую тропку, и все не мог нарадоваться, слушая этот приятный хруст. Жил он в тихой окраинной улочке, а потому, чем дальше шел, тем следов становилось все меньше. «Смотри-ка, у этой калитки свернули мужские башмаки и женские туфельки, скорее всего – это супруги. Интересно, молодые ли? – размягченно подумал пан Рыбка, словно желая благословить их. – А вон там перебежала дорогу кошка, на снегу видны отпечатки лапок, похожие на цветочки; спокойной ночи, киска, уж и зазябнут у тебя нынче ножки». А теперь осталась только одна цепочка следов мужских, глубоких, ровная и отчетливая борозда, проведенная одиноким путником. «Кто же это мог забрести сюда? – спросил себя пан Рыбка с дружеским участием, – здесь так мало людей, ни одной протоптанной стежки на снегу, это ведь – окраина жизни, вот добреду до дома, улочка до самого носа укроется белой периной, и покажется ей, будто она – детская игрушка. Обидно, что уже утром эту белизну нарушит почтальонша с газетами; она-то уж испещрит тут все вдоль и поперек, как заяц…»

Пан Рыбка внезапно остановился: собравшись пересечь беленькую улочку и пройти к своей калитке, он увидел, что следы, оставленные кем-то, свернули с тротуара и тоже направились к его воротцам. «Кто же это приходил ко мне?» – поразился пан Рыбка и проследил взглядом направление четких отпечатков. Их было пять; точно посредине улицы они кончались явственным оттиском левой ноги, а дальше не было ничего, лишь нетронутый чистый снег.

«Дурак я, дурак, – подумал пан Рыбка, – видно, прохожий вернулся на тротуар!» Однако – насколько хватало взгляда – тротуар был ровно застелен пышным снежным покровом без единого человеческого следа. «Черт побери, – подивился пан Рыбка, – скорее всего, следы обнаружатся на противоположной стороне!» И он обогнул оборвавшуюся цепь следов; но на противоположной стороне тоже не было ни единого отпечатка; вся улица светилась целомудрием пушистого снега, так что от этой чистоты захватывало дух; с тех пор как выпал снег, здесь не проходил никто. «Странно, – бормотал пан Рыбка, – видно, прохожий вернулся на тротуар, ступая по своим прежним следам; но тогда он должен был пятиться до самого перекрестка, потому как, начиная оттуда, я увидел перед собой эти отпечатки, именно они вели сюда, а других следов не было… Да, но к чему это было делать? – изумился пан Рыбка. – И как, идя задом наперед, пешеход ухитрялся попадать точно в свой след?»

Недоуменно качая головой, пан Рыбка отворил калитку и вошел в дом; понимая, что это глупость, он все-таки решил осмотреть, нет ли внутри дома ошметков снега; разумеется, откуда бы им там взяться! «Наверное, померещилось!» – обеспокоенно буркнул пан Рыбка и высунулся из окна; на улице в свете фонаря он ясно различил пять четких, глубоких отпечатков, обрывающихся посреди улицы; и ничего больше. «Гром их разрази! – чертыхнулся пан Рыбка и протер глаза. – Когда-то мне попадался рассказик о единственном отпечатке на белом снегу; но здесь их – несколько, а дальше – пустота. Куда же этот тип подевался?»

Не переставая недоуменно качать головой, пан Рыбка принялся раздеваться, но вдруг передумал и, подняв трубку телефона, сдавленным голосом попросил полицейский участок:

– Алло, это комиссар Бартошек? Знаете, тут такое странное дело, очень странное… Не могли бы вы послать кого-нибудь, или лучше придите сам… Хорошо, я подожду на углу. О чем речь, затрудняюсь сказать… Нет, по-моему, опасности нет, важно только, чтобы эти следы никто не затоптал. Чьи следы, неизвестно! Так, значит, я вас жду.

Пан Рыбка оделся и снова вышел на улицу; осторожно обогнул следы, стараясь не затоптать их даже на тротуаре. На углу, дрожа от холода и возбуждения, стал поджидать комиссара Бартошека. Было тихо, и земля, населенная людьми, покойно светилась во вселенной.

– Какая здесь приятная тишина, – меланхолически заметил подошедший комиссар Бартошек. – А в отделении мне пришлось унимать драчунов и возиться с пьяницей. Тьфу! Так что у вас?

– Проследите за этими отпечатками на снегу, – произнес пан Рыбка дрожащим от волнения голосом. – Это недалеко, всего в двух шагах.

Комиссар осветил дорогу электрическим фонариком.

– Ничего себе дылда; наверно, метр восемьдесят, – ответил он, – судя по величине следа и размаху шагов. Сапоги приличные, по-моему, ручной работы. Пьян он не был и шагал довольно твердо. Я не понимаю, что вам в них не поправилось?

– Вот это, – коротко ответил пан Рыбка и указал на цепь следов, оборвавшуюся посреди улицы.

– А-а, – прогудел комиссар Бартошек, не долго думая, присел на корточки возле последнего следа и посветил себе фонариком.

– Ничего особенного, – удовлетворенно проговорил он, – совершенно нормальный, рельефный след. Центр тяжести приходится скорее на пятку. Сделай он еще шаг либо прыжок, центр тяжести был бы перенесен на кончики пальцев, понятно? И это тоже было бы видно.

– Значит… – весь напрягшись, спросил пан Рыбка.

– Да, – спокойно подтвердил комиссар, – это значит, что дальше он не сделал ни шагу.

– Куда же он делся? – в необычайном волнении вырвалось у Рыбки.

Комиссар пожал плечами.

– Не могу знать. Вы что… подозреваете кого-нибудь?

– Какое подозрение? – поразился пан Рыбка. – Любопытно только, куда он делся. Посудите сами: выходит, вот тут он сделал последний шаг, а куда же, ответьте Христа ради, шагнул потом? Ведь здесь больше нет никаких отпечатков?

– Сам вижу, – сухо сказал комиссар. – А вам-то не все ли равно, куда он шагнул? Или это кто-нибудь из ваших близких? Уж не пропал ли кто? Нет? Но тогда, черт побери, какое вам дело, куда он провалился?

– Но все-таки… хорошо бы выяснить… – пролепетал пан Рыбка. – Вы не находите, что он двинулся обратно по своим собственным следам?

– Чепуха, – буркнул комиссар. – Когда человек движется задом наперед, шаги у него короче и ноги он расставляет шире, чтобы не потерять равновесия; кроме того, он не поднимает ног, так что на снегу были бы вырыты целые канавы. А тут ступили только один раз. Видите, какой отчетливый отпечаток?