После ледохода

Рассказ

Тепло долго не наступало. Очевидно, лишь потому, что не было настоящего ветра. А задул ветер и сбил прошлогоднюю листву с дубняка: и все встало на свои места: теперь лес был совершенно обнаженным, готовым дать новую листву, и сразу же пришли теплые, солнечные дни.

Степану Назанову было чудно замечать, как буквально из-под снега, среди желтой прошлогодней травы пробивается развеселая зелень. Вроде бы и с робостью тянется она к свету, но так упрямо и отчаянно, что Степан не рисковал без нужды сходить с тропинки, боясь растоптать эту молодую жизнь неловким шагом.

А когда трава пошла чуть бойчее и начал отцветать багульник, вскрылась ночью река. Степан этого момента ждал всю зиму, тщательно рассчитывал сроки и только самую малость промахнулся. Дня два назад двинулись заберега, но двинулись так нерешительно, что Степанова прорубь с черным, утопающим снегом вокруг, за два часа сдвинулась не более чем на сто пятьдесят шагов. И вот здесь-то он обмишурился, подумал, что это еще не настоящая подвижка, а просто ветром сорвало несколько льдин и течением снесло к утесу. Собственно, так оно и было, а причиной раннего ледохода стал резкий подъем воды.

Заслышав ночью неясный шум, Степан бросился к окну, но ничего не разглядел: на улице было темно и ветрено, и только шум с каждой минутой становился все отчетливее.

Он быстро оделся и подходил уже к двери, когда из другой комнаты его сонно окликнула Наташа:

— Па, что, лед пошел?

— Пошел, — торопливо ответил Степан, — да ты спи, он и днем еще идти будет.

Степан вышел на улицу, и его разом охватило тем грохотом, который сдерживали стены дома. Река работала. С веселой методичностью, завидным упорством и силой она исполняла свою самую тяжелую работу года. Трудно поднимая многотонные ледовые поля, упрямо ворочая постанывающие льдины, с музыкальным звоном рассыпающиеся на холодно искрящиеся кристаллы, река с привычным постоянством выходила из плена.

Степан стоял на крутом берегу, с жадностью вдыхал холодный, сырой от близкой воды верховой ветер и понимающе слушал эту удивительную работу взбунтовавшейся реки. Но долго так стоять он не мог, ему хотелось как-то принять участие в ледоходе, и он поспешил спуститься к воде и длинным шестом принялся отталкивать застрявшие на отмели льдины. Он забыл застегнуть куртку, и ветер трепал ее полы, раза два в резиновые сапоги захлестнула ледяная вода, но Степан этого не замечал. Он словно и сам освобождался от чего-то и с каждой новой минутой чувствовал, как в нем просыпаются силы, от которых хотелось зажить новой, необыкновенной жизнью, быть счастливым и удачливым. Это новое чувство было для Степана незнакомым, и он тихо дивился самому себе, с робкой иронией улыбаясь в бороду.

Не сразу заметил Наташу, а увидев ее смешную фигуру в длинной, до колен, куртке, обрадовался и весело закричал:

— Во, попер-то как! Это тебе похлеще ледокола будет.

Чуть позже они прямо на берегу развели костер, и в его отблесках проносились мимо красные льдины. Наташа сидела на большом камне, ссутулившись и положив голову на колени, и уже по одному ее печальному виду можно было определить, что она лишь недавно отметила свое совершеннолетие.

Степан немного успокоился, но все еще был непривычно суетлив и разговорчив. Собрав и свалив у костра большую группу сушняка, он присел напротив дочери и впервые за эту ночь закурил. Папироса ярко вспыхивала, и от этого мгновенного света. И от костра его лицо в мягком обрамлении русой бороды тоже было красным, огненным, с весело блестевшими глазами. Когда сталкивались особенно большие ледяные поля и над рекой вставал низкий глухой ропот, перемежаемый тихим звоном распадающихся льдин, напоминающим позванивание колокольчиков, Степан замирал и всё повторял в тихом восторге:

— Во, дает! Это ж какая сила! Какая силища-то прет!

Наташа всё больше молчала и удивлялась необычному оживлению отца. Лишь однажды, когда на большой льдине проплыла мимо чья-то поломанная нарта, лежащая вверх полозьями, она задумчиво сказала:

— А потом эти нарты увидит еще кто-нибудь и не будет знать, что мы их первыми видели, ночью. А еще раньше на них кто-то ездил...

Лед шел два дня. А потом лишь редкие льдины показывались из-за крутой излучины и так же одиноко скрывались за утесом.

Все эти дни Степан был в постоянных хлопотах. От него пахло краской, дымом, смолой. Прострочив днище лодки длинными узкими полосками жести и окрасив его в голубой цвет, он занимался теперь переустройством кубрика. Вся эта работа была ему в радость, хорошо ладилась и приносила настоящее удовольствие.

Утром Наташа уходила в школу и видела отца на берегу, когда возвращалась, он был все там же, возле лодки, и тогда она несла ему поесть. Он быстро и жадно глотал пищу, стряхивал крошки с бороды, изредка смущаясь за свою радость, подмигивал Наташе и вновь принимался за дело.

За этими заботами Степан не замечал, что вечерами Наташа стала куда-то исчезать и появлялась дома лишь в двенадцатом часу ночи, взволнованная, уставшая, — до ближайшего села было пять километров, — но еще долго сидела на крыльце, обратив к реке задумчивый взгляд. И лишь когда под вечер пришел леспромхозовский трактор сталкивать на воду паром и после тяжелой и веселой работы потребовалась закуска к небольшой выпивке по случаю, Степан заметил отсутствие дочери. Он бы и теперь не придал этому значения — Наташа любила бродить по ночному лесу, а то и просто посидеть где-нибудь в одиночестве, — но тракторист, серьезный, задумчивый человек со странной фамилией Заверниволков, с осуждением сказал:

— Да их теперь разве доищешься. Зреют, как поганки, в одночасье. В голове одни бигуди да танцульки.

Степан серьезно огорчился. Проводив тракториста, он долго в одиночестве сидел за кухонным столом, совершенно не представляя, что ему теперь делать. Прошел было в свою комнату и присел на диван, служивший ему вместо кровати, но ему не сиделось. На кухне он принялся тщательно перемывать посуду, подмел пол и принес дров к печке на утро. Но успокоения не было, и он вышел на улицу. Закурил и прислушался. Какой-то неясный шорох доносился из леса. Степан долго силился понять причину этого шума, но так и не смог. И вдруг услышал голос Наташи.

— У нас свет горит, — говорила она совершенно незнакомым Степану голосом, — отец, наверное, не спит.

— Чудной у тебя отец, — послышался ломкий басок, слегка покровительственный и небрежный, — в деревне о нем разное говорят.

— Он славный, — тихо ответила Наташа, — только неудачник... Подожди, ты слышишь этот шум?

— Что, какой шум? — удивился басок.

— Да подожди ты, послушай... Теперь слышишь? Это почки лопаются. В лесу почки лопаются. Вот увидишь, завтра листья будут.

— Ты завтра-то в клуб придешь? — басок стал неуверенным и напряженным.

— Каждый день-то! Зачем?

— Увидеться охота.

— так мы в школе увидимся.

— Ну, то в школе. Там разве встреча, и поговорить не дадут. А ты скоро уедешь?

— Не знаю, Саша, — впервые назвала Наташа собеседника по имени, и ее голос стал грустным, по-женски рассудительным, чему опять же немало подивился Степан, — не хочется. Мне здесь лучше... А тебя дома не хватятся?

— Мне что, я отбрешусь, — уверенно заверил Саша, — а тебя отец не поругает?

— Меня?! — удивилась Наташа, и так она это сказала, что Степан бочком, по-мальчишески, юркнул в дом и торопливо принялся раздеваться.

«Да она совсем взрослый человек, — размышлял в недоумении Степан, тихо и мирно лежа на диване, — за одну зиму повзрослела. Ведь когда я ее осенью забирал, — совсем еще девчушкой была, а теперь... Это как же так получается. И что теперь делать? Сообщить матери? Она еще в панику ударится, да и не поймет...»

И еще долго ворочался на диване Степан, радуясь и тревожась за дочь и не зная, какое принять решение, и надо ли его принимать вообще.

А утром почтальон на велосипеде привез телеграмму: «Встречайте 180 поездом вагон 6 21 час».

Степан прочитал телеграмму и удивился не ей, а тому, что лес действительно стоял облиственный, молодой и радостный, пронизанный яркой зеленью. Наташины предсказания сбылись, и от этого он был тихо доволен, словно в жизни случилось нечто важное, решающее и его, и дочерину судьбу.

С утра он перевез бригаду лесорубов, и Екатерина Измалкова, нимало не смущаясь внимательным прислушиванием односельчан, грустно спросила:

— Что, оттаял, Степан?

— Как видишь, — откликнулся он, без причины суетясь по парому.

— Да уж вижу. Почему в село не показываешься?

— Надобности нет, — Степан чувствовал себя неловко от пристальных взглядов мужиков и вел себя так, словно это не он мечтал о такой вот встрече. А то, что она нужна, он с особой силой понял в ледоход, но все получалось теперь как-то нескладно, и Степан привычно насупился.

— Ну, счастливо, — Екатерина усмехнулась и пошла на берег, твердо ступая маленькими ногами в кирзовых сапогах. С берега оглянулась и помахала рукой. Степан лишь головой кивнул.

Затем на паром въехал «газик» с главным инженером, который невнимательно поинтересовался:

— Не скучаешь здесь, Назанов?

— Да вроде бы нет, — ответил Степан, перекладывая рули самоходного парома и прислушиваясь к тому, как мягко идет блок по перекинутому через реку тросу.

— Завтра будем трелевщики перегонять, так вы сходни подготовьте.

— Они давно готовы, — посмотрел внимательно на молодого инженера Степан и пошел на нос парома, поправить брус под тросом.

Перед обедом он осмотрел и опробовал подвесной мотор, заправил бачок бензином. До железнодорожной станции путь был неблизкий — двенадцать верст только в один конец, и Степан к встрече Наташиной матери готовился тщательно.

Река, теперь уже окончательно очистившаяся ото льда, катила свои волны к океану, вспениваясь на отмелях и закручиваясь в бурные водовороты на крутых излучинах. Была она теперь привычной и знакомой Степану: хорошая, работающая река, пригодная для мелкого судоходства молевого сплава. Раньше и рыбалка хорошая была, а теперь кончилась...