— Все правда, Глазастенький. И едят у них там на белых скатертях, каждый вечер стелют новую.

— А почему они не живут, как мы? Почему мы не живем, как они, а, пап?

На миг Джим растерялся: что ей ответить?

— И правда, почему? Да потому, что он владелец шахты, вот тебе и весь ответ.

— Но ты бы мог его отколотить, ведь верно, пап? Ты ведь всякого можешь отколотить?

— Конечно. — В доказательство он рассказал ей длинную историю о том, как он дрался с тремя собаками, каждая с лошадь величиной, и победно закончил: — Теперь тебе понятно, что никто не может обидеть твоего папу?

— Пап, а я уже умею жарить бекон, если встану на ящик у плиты; я умею купать маленького, ей-богу. Пап, мама говорит — я получу образование и у меня будут белые руки. Что, это выдумки, пап?

«Забивает ребенку голову всякой дурью, — сердито подумал Джим. — Хотя учительницей могла бы стать». А вслух проговорил:

— Конечно. Пойдешь в школу, будешь читать книжки, выйдешь за… — у него даже свело все внутри при мысли о шахтовладельце, — выйдешь за доктора. И будешь кушать на белой скатерти, — закончил он.

Мэйзи едва поспевала за ним. Ей никак не удавалось задать вопрос, который ее мучил, — просто не было таких слов. Они дошли до улицы — единственной в городке. Отец вошел в лавку компании и купил девочке леденец. Потом направился в кабак, а Мэйзи побежала на террикон, который высился черной громадой в конце улицы. Одна сторона его была озарена огнем, дивные краски которого — красные, синие, желтые и оранжевые — так и полыхали во тьме. «Как будто это дети высовывают язычки, — пробормотала Мэйзи. — А еще так бывает, когда посмотришь на солнце, а потом закроешь глаза. Как будто целый мир — раскрашенная картинка, ах, какие вы красивые, язычки вы мои, Мэйзи Холбрук глядит на вас!» И мало-помалу распиравший ее изнутри комок слез растаял, растворился в удивлении и восторге.

Было сыро и холодно. Мэйзи подрагивала, но дрожь была приятная. Дул северный ветер и обдавал ее лицо угольной пылью. Пыль больно кололась, чем-то напоминая жесткую руку отца, когда он гладил ее, не догадываясь, что ей больно; но это была приятная боль. «Я смотрю на вас, хорошенькие вы мои язычки».

Шон Макэвой вышел из кабака и заметил, как что-то белое движется на черном терриконе. Привидение, испуганно подумал он. В горле стало сухо. Привидение, изгнанное из шахты, да еще белое! Господи! Ветер закружил вокруг него. Над терриконом ему привиделись огненные буквы, пляшущие в дьявольском танце. Остолбенев от страха, он прочитал в их танце, что в шахте будет взрыв. Он почувствовал страшную режущую боль в глазах, как в ту минуту, когда взорвался газ, и ему изуродовало лицо, и рассудок у него помутился. От террикона к нему тянулась длинная тень, как палец, и звезды с неба тоже указывали на него.

— Нет, нет, — простонал он, — не посылайте меня их спасать.

Безумие Шона Макэвоя жило в нем, как ветер, запертый в темнице. Иногда это был ураган, терзавший сумасшедшим свистом мозг, путавший обрывки мыслей, побуждавший делать бессвязные телодвижения. Иногда это был ветер, который воскрешал давнишние события, и Шону мерещились тогда усталые голоса умерших, и он чувствовал даже их прикосновение. А подчас ветер что-то кричал и хохотал, и тогда Шон начинал изрекать странные пророчества. Шахта представлялась ему живым, тысячеруким существом, где привидения свисают с поперечин, грозя человеку местью за то, что он ворвался в их жилище. Однажды ведь уже случилось, что столб пламени опалил и изуродовал его лицо. Рассматривая себя в зеркале, Шон думал, что какое-то живущее в забое привидение присвоило себе теперь его лицо, носит его и посмеивается.

Воет ветер. Шон устремляется на нетвердых ногах к легкому белому видению и застывает в изумлении, увидев маленькую девочку с совсем земными зелеными глазами. «Невинное дитя, чистое душой!» Как раз то, что сейчас нужно. Шахта ждет ребенка, ловит его тысячей рук. Она убивает мужчин из-за того, что ей не дают детей. Шахта хочет детей, как каждая женщина. Мысли Шона мечутся, как яркие пятна света, как бушующее пламя. Он ликует.

— Шон Макэвой тебе потрафит, мадам! — Его смех, ужасный, как хриплое хихиканье иссохшей старухи, глядящей на цветущую юность, прорезает вечернюю тишину. Мэйзи поднимает голову. Шон Макэвой стоит над ней и смеется. Страх сжимает ей сердце. Его лицо — багровая студенистая масса, точно окровавленное сердце, вырванное из груди, — трясется от смеха. Мэйзи хочет бежать, ей страшно, отец бы ее защитил, он большой и сильный, но он далеко!

Она метнулась было в сторону, но Шон схватил ее, прижал к своему горячему, дурно пахнущему телу и не выпускает. Теперь ты, маленькая, не уйдешь от шахты! Крепко, крепко обнимет она хорошенькую девочку! Мэйзи хочет крикнуть, но крик застревает у нее в горле. Вся в испарине, она зажмуривает глаза. А он уже шагнул, держа ее на руках, к стволу шахты и целует ее, прижимаясь к ней студенистым лицом. Сердце Мэйзи падает, падает, но она не теряет сознания. «Пусть мне все это снится! Мама, папа, на помощь! Пусть мне все это спится!» А сама не может выдавить ни слова, ни крика.

И тут вдруг чей-то окрик:

— Что это ты делаешь с ребенком, Макэвой?

Мэйзи по-прежнему нема от испуга. Макэвой дышит ей прямо в лицо, его зловонное дыхание вырывается из дырки в студенистой массе.

— Прочь от меня! Шахта требует ребенка. Если ей не дать ребенка, погибнут шахтеры. Слышишь, не подходи!

— Отпусти ее! — приказывает ночной сторож.

Но Шон Макэвой продолжает шагать к стволу, притиснув к себе тело девочки. Ангелы поют в его мозгу, поют спасенные, благодарные шахтеры.

— Вот размахнусь сейчас и брошу ее в ствол, тогда шахта перестанет убивать мужчин.

— Отпусти ее, говорю!

— Сейчас ей дам невинного ребенка, и она успокоится.

Поют ангелы, поют спасенные мужчины. Мягкое тело девочки дрожит в его руках. Шон в экстазе. Вот и ствол. Его голодная пасть.

— Получай своего ребенка! — он поднял руки, и Мэйзи заглянула вниз, но не увидела дна. Она крикнула отчаянным голосом, а он ответил смехом — резким, хриплым, страшным.

В одно мгновение все поглотила тьма. Его руки разжались. Мэйзи выскользнула, чудом не упав в ствол. Поднялась на ноги, потом поползла, сама не ведая куда. Ствол возвышался позади, как дерево без листьев. Вот наконец пришли слова: «Мама, папа!» За ее спиной кто-то поднялся во весь рост, замахнулся шахтерской киркой. Двое дерутся, они слепы от ярости. Вот взметнулась вверх кирка. Мимо. Тогда стреляет ружье. Раз, два, три — три яркие вспышки, как огоньки на терриконе. На миг Макэвой слышит пение ангелов, шахтеров, которые шагают и поют, спасенных им шахтеров, разевает свою пасть ненасытный забой, Шон все еще ощущает дрожащее детское тельце, и вдруг — кромешная тьма. Тьма, как днем в забое. Он теряет равновесие и проваливается в ствол, ударяясь множество раз о его ступеньки. Облака, отбрасывая тень, посылают на миг непроницаемую улыбку в разинутую пасть шахты.

В кабак входит, словно призрак, ночной сторож, на его лице и на одежде кровь, на руках он песет ребенка. Шахтеры отодвинули от себя стаканы, умолкли сквернословие и смех, все с испугом смотрят на вошедшего. Тяжело дыша, он шагнул на середину комнаты и гневно бросил:

— Чей ребенок?

Холбрук, у которого от выпитого виски кружится, словно на карусели, голова, повернулся в его сторону. Хотел выругаться, засмеяться, но не шевельнулись губы. Чей ребенок? Это его Мэйзи. Ответил грубо:

— Моя девчонка. На кой черт она тебе понадобилась?

— Скажи спасибо, что ты тут живой сидишь и не ты за нее дрался. Какого черта бросил ее без присмотра, если это твой ребенок?

От хмеля в голове Джима приятный золотистый туман. Не понимая ничего, он ринулся к сторожу и выхватил у него Мэйзи.

— Что ты делала? — накинулся он на нее. — Зачем убежала?

Она приоткрыла глаза. Взгляд как у раненого животного, вопросительный, неузнающий. Все еще не понимая ничего, готовый разразиться бранью, он перевел взгляд на сторожа.