Над шрамом, между ног, кожа покраснела и чесалась. Чикайя сел на край кровати и осторожно потрогал воспаленный участок. Прикасаться к нему было щекотно. Он слегка улыбнулся, но едва

ли стоило скрывать от себя, что с куда большим удовольствием он бы дал себя пощекотать… другой.

Он закончил одеваться и прошелся по комнате. Он и не думал, что это случится так скоро. У некоторых это происходило в четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать. Он был высок ростом, но не слишком развит физически для своего возраста. Он не был готов к такому. Он дал слабину. Совершил ошибку.

Он опять сел на кровать, стараясь не поддаваться панике. Ничего необратимого не произошло. Над чем бы его тело ни трудилось, понадобится еще год, чтобы это завершить. Первый раз всегда самый трудный и долгий. И он все еще может изменить себя. Переменить свои чувства. Все подвластно человеческой ноле, как-то раз объяснил ему отец. Пока ты не полюбил кого-то всей душой и не уверился, что они[49] испытывают к тебе те же чувства, ни у кого из вас не вырастут хотелки.

Чикайя вновь обследовал набухший участок кожи и мрачно уставился на бесформенное утолщение в паху. У каждой пары это по-своему, и каждая пара дает жизнь особому ребенку. Молекул, пролетевших между ними, могло оказаться достаточно, чтобы сформировать такую пару. Теперь они могли бы связать жизнь друг с другом. В буквальном смысле слова переделав себя во имя любви. Даже химические сигналы принесут им наслаждение от создания взаимодополняющей композиции, столь же уникальной, как и плоть, коей суждено претерпеть единение.

Чикайя яростно прошептал:

― Я не люблю тебя. Ты для меня ничего не значишь. Я не люблю тебя!

Говоря так, он представил себе ее лицо. Он может повторять эти слова, думая о нем, ежедневно, просыпаясь и отходя ко сну. Дважды в день. Надо быть сильным, надо упорствовать. И тогда телу ничего не останется, как прислушаться.

Софус оказался достаточно тактичным человеком, чтобы не интересоваться, откуда Чикайя с Мариамой знают друг друга. Ему наверно и так было понятно, что история эта окажется длинной, непростой, никак не связанной с его насущными делами.

Чикайя ограничился кратчайшим возможным в той ситуации разъяснением.

― Мы росли вместе, в одном городе на Тураеве, — сказал он. — И давно уже разбежались.

Когда Мариама спросила, что происходит на «Риндлере», Чикайя вынужден был переадресовать вопрос Софусу. Тот охотно принялся просвещать новоприбывшую на предмет семнадцати десятилетий успехов и неудач. Чикайя слушал вполуха, втайне надеясь, что Мариама окажется внимательнее. Мысли его до сих пор метались, он еще не отошел от вызванного ее прибытием шока и ни на чем не мог сосредоточиться. Потом, оставшись в одиночестве, он прослушает весь разговор в записи.

Софус рассказывал, как все тут устроено, и они гуляли по кораблю. Мариаму не слишком впечатлил вид с аллей, хотя она явно не подбиралась так близко к Барьеру. Наверное, просто чаще бывала в космосе и успела привыкнуть. Его не удивило бы, впрочем, не побывай она в космосе ни разу, но выбери невозмутимость в качестве защитной реакции на новое окружение.

Когда Чикайе удалось сконцентрироваться на беседе снова, Мариама как раз произносила:

― Итак, нет надежды применить подходы, основанные на классах универсальности,[50] в разработке планковского червя, наделенного общей эффективностью, пока точная физика остается непроясненной?

Софус ответил:

― Тарек продвинулся в этом направлении и даже осуществил некоторые эксперименты, но я считаю, что это тупиковый вариант. С самого начала мы не знали показателей симметрии системы как целого. И такое положение дел сохраняется поныне! В ходу термин «нововакуум», но он обманчив. О каком вакууме мы говорим? Мы понятия не имеем, существует ли состояние, лежащее в нуль-пространстве всех операторов уничтожения зародышевых мимозанских частиц. Если существует, мы не можем наперед приписывать ему свойства, хотя бы отдаленно аналогичные лоренцевой инвариантности, не имеем права… Что бы там ни было, за барьером, симметрия относительно времяпереноса ему явно не присуща.

― Да вы шутите!

― Никоим образом. В действительности эта точка зрения с каждым днем приобретает все больше сторонников. — Софус значительно взглянул на Чикайю, как если бы последний только и ждал, когда же Защитники продемонстрируют вошедшие в поговорки словоохотливость и открытость.

Чикайя подтвердил:

― Это так и есть. Я сам наблюдал за одним из экспериментов, всего пару часов назад.

Мариама улыбнулась, явно завидуя незначительному обретенному им преимуществу.

Он тоже улыбнулся, надеясь, что выражение лица его не выдаст. В тот миг, когда он увидел ее стоящей посреди обзорной платформы, он и не задумался, в ряды какой из фракций она явилась вступить; столь эфемерные понятия полностью улетучились из его помыслов. Но теперь он постепенно осваивался с мыслью, что она явилась поддержать сторону, которой, он бы побился об заклад, ей стоило оказать отпор. Какая-то часть его разума, обдумывая этот факт, настаивала, что понятие Мариамы, с которым ему прежде доводилось идти по жизни, безнадежно устарело и разошлось с реальностью; построенная им модель не принесла бы ему ничего, кроме дискомфорта и конфузов. Подлинная Мариама, которую он воображал неизменной даже в конце столь долгого пути, наверняка выберет себе куда более достойное занятие, чем мериться с ним успехами и заслугами.

Чикайя принудил себя поймать упущенную было нить рассуждений Софуса.

Кадир и Зифет изъяснялись отнюдь не так обстоятельно и доступно, но ведь они были не в лучшем расположении духа. Отчаяние Кадира обретало новый смысл. Оно не сводилось только к ужасу за судьбу его родного мира, но также к фрустрации, испытанной им при встрече с физикой границы.

Симметрия относительно сдвига временных координат представляла собой краеугольный камень всех гипотез, которыми они надеялись объять нововакуум. В обычной физике двое экспериментаторов могут провести один и тот же опыт; один начнет в полночь, а другой — в полдень. Затем их различные версии опыта можно легко совместить, отняв или прибавив полдня в каждом из случаев. Данные наложатся друг на друга.

s3to

представлялось настолько очевидным, что и отдельного упоминания, казалось бы, не заслуживало. Но тот факт, что такое совмещение возможно в принципе, и все законы физики останутся неизменны при относительном

времясдвиге двух событийных последовательностей,

налагает жесткие ограничения на сами эти законы.

Все, что

происходит во Вселенной, на определенном уровне

уникально.

Если бы это было не так, не существовало бы ни памяти

,

ни

истории; хронология как таковая не имела бы смысла. В то же время всегда возможно выдернуть несколько ниточек событий

из роскошного гобелена контекста, и окажется, что этот небольшой фрагмент реальности в принципе идентичен бесчисленному множеству других, если только правильно ориентировать их для нужд такого сопоставления. Сделать шаг к северу на Тураеве в восемнадцатый день рождения — это отнюдь не то же самое, что сделать шаг на запад на Пахнере четырьмя тысячами лет позднее, но, анализируя два этих одиночных поступка, можно с успехом отвлечься от окружающей планетарной обстановки и подробностей биографии, ограничиться движениями мышц и связок и триумфально объявить, что управляющие ими законы механики остаются одинаковы в обоих случаях.

Когда разразилась мимозанская катастрофа, сразу же стало понятно, что экспериментаторы создали в Квиетенере нечто, не обладающее привычными пространственно-временными симметриями, позволявшими игнорировать конкретные указания на место, время, направление и скорость физической системы при изучении глубинных принципов ее работы. Еще меньше было оснований ожидать от мимозанского вакуума подчинения «внутренним» правилам симметрии, определявшими поведение фазы электрона, цвет кварка[51] так же произвольно, как выбор основного меридиана той или иной планеты.