Дарсоно подался вперед и вставил:

— Но почему вы в своем сердце, — он стукнул себя в грудь воображаемым кулаком, — уверены, что правила верны?

Касс усмехнулась.

Это не было жестом, который ее Посредник благоразумно вставлял из стандартного словаря. Дарсоно должен был затребовать его в явной форме.

— В какой-то мере, — ответила она, позволив себе немного расслабиться, — потому, что они выступают неотъемлемой частью нашей истории. У идей есть родословная. И если бы какая-нибудь чужая цивилизация одарила нас Квантовой теорией графов, вырезанной на скрижалях, — если бы она свалилась нам на голову в восемнадцатом или девятнадцатом столетии, я не могла бы испытывать к ней тех же чувств. Но

общая теория относительности

и

квантовая механика,

пожалуй, занимают достойное место среди самых прекрасных творений Древних. До сих пор они предоставляют нам наилучшие практические приближения к должному описанию большей части Вселенной. КТГ возникла от их союза. Если общая теория относительности так близка к реальности, что мы упустили не больше самого незначительного фрагмента, и то же справедливо в отношении квантовой механики… Много ли свободы остается для формулировок теории, которая повторяет все успехи их обеих и при этом каким-то образом все еще должна быть неточной?

Куснанто Сарумпет жил на Земле на заре третьего тысячелетия, когда стараниями группы физиков и математиков, разбросанных по всей планете (теперь они были повсеместно известны как Спиновые Султаны), зародился первый жизнеспособный отпрыск общей теории относительности и квантовой механики. Чтобы скрестить два способа описания природы, требовалось заменить прецизионную, недвусмысленно определенную геометрию классического пространства-времени квантовым состоянием с набором амплитуд, приписанным всему разнообразию мыслимых геометрий. Один из способов решить эту задачу был таким: частицу (например, электрон) в мысленном эксперименте заставляли пройти по петле и затем вычисляли амплитуду вероятности, отвечавшей состоянию, в котором направления спина частицы в начале и конце путешествия совпадали. В плоском пространстве так и было — всегда. Но в искривленном пространстве результат зависел от точной геометрии области, через которую проходила траектория частицы. Обобщение этой идеи привело к концепции пространства, пронизанного сетью путей, по которым путешествовали частицы с различными спинами. Требовалось сравнивать эти значения во всех точках пересечения путей, для всей

спиновой сети.[5]

Как и гармоники волны, такие сети могли служить строительными блоками для всех квантовых состояний геометрии.

Квантовые графы Сарумпета были детищем спиновых сетей — они отошли еще на шаг от общей теории относительности, но унаследовали от родительских подходов все лучшие качества. Понятие пресуществующего пространства, в которое погружалась спиновая сеть, в этой теории объявлялось излишеством. Все — пространство, время, геометрия и материя — определялось исключительно через собственные понятия теории графов. Частицы мыслились петлями с переменной валентностью, вплетенными в ткань графа. Площадь любой поверхности была пропорциональна числу ребер графа, пересекавших ее, а объем любой области — числу узлов, содержавшихся там.[6] Любая мера времени, от сроков обращения планет по орбитам до периодов колебаний атомных ядер, в конечном счете могла быть выражена через изменения графов, которыми описывалось пространство в два выделенных момента.

Сарумпет десятилетиями пытался вдохнуть жизнь в этот метод, найти законы, управлявшие вероятностями перехода одного графа в другой. В конце концов его осенило: выбора нет! Только при одном наборе правил все будет работать. Ведь, как бы ни были несовершенны великие прародители этой теории, в своих областях ответственности они давали предсказания, проверенные с допуском в игольное ушко, и не были опровергнуты. Если пытаться сохранять преемственность с обеими теориями, места для вольностей и ошибок просто не оставалось.

Ливия сказала:

— С концептуальной точки зрения аргумент этот весьма убедителен. Но правила могут быть неточны в частностях — в таких мелочах, что до сих пор их даже не замечали. И под влиянием этих неточностей ход вашего эксперимента рискует полностью измениться.

— Да, — согласилась Касс, — мой тест крайне чувствителен к ним. Но я его не за этим предлагала.

Они ходили кругами.

— Если правила верны, то разработанный мною граф будет стабилен почти шесть триллионных долей секунды. Это достаточно долгий срок, чтобы мы успели получить ценную информацию о пространстве-времени со свойствами, радикально отличными от характерных для нашего. Если граф не просуществует так долго, я буду крайне разочарована. Я же не делаю это лишь с целью опровергнуть Сарумпета!

Касс обернулась к Дарсоно, ожидая какого-то намека: разделяет ли он ее пыл? Но прежде чем ей удалось разобраться в его настроении, вновь зазвучал голос Ливии.

— А что, если его стабильность превзойдет ваши ожидания?

Касс наконец-то поняла.

— Вы заботитесь о…

безопасности

? Я очень тщательно изучила все возможные риски при проведении…

— Но только в предположении, что правила Сарумпета справедливы.

— Ну да. А на чем же еще я должна была строить свои оценки, скажите на милость? —

«На финикийской астрологии или калифорнийской литомантике»[7].

Касс с трудом сдерживала сарказм: на кону стояло слишком многое. — Я особо подчеркнула: у нас нет уверенности в том, что правила остаются справедливыми в любой мыслимой ситуации, в том числе и в той, где они еще не проверялись. Но ничем лучшим я не могла бы руководствоваться.

— Как и я, — вежливо заметила Ливия. — Но мне кажется, что успех правил Сарумпета не следует переоценивать и неверно интерпретировать. Общая теория относительности и квантовая механика с момента своего возникновения представлялись не более чем аппроксимациями — на пределе своей применимости обе они выдают нам совершенную бессмыслицу. Но тот факт, что для КТГ не было отмечено такой бессмыслицы — что нет никаких фундаментальных причин, возбраняющих ее универсальную применимость, — не гарантия, что такая применимость действительно имеет место.

Касс стиснула зубы.

— Я признаю вашу правоту, но что это нам оставляет? Мы что, должны отвергать идею любого эксперимента, не поставленного прежде?

— Разумеется, нет, — сказал Райнци. — Ливия предлагает многостадийный подход. Прежде чем конструировать ваш граф, нам стоит провести серию прикидочных экспериментов, постепенно приближающих нас к его созданию и заполняющих пробелы в нашем знании.

Касс молчала. Конечно, в сравнении с полным отказом такая помеха была несущественной, но все же замечание порядком уязвило ее. Надо же, разрабатывать и оттачивать методику эксперимента тридцать лет и напороться на возмутительное обвинение в безрассудстве.

— На сколько стадий вы предлагаете разбить опыт?

— Пятнадцать, — ответила Ливия. Она махнула рукой, и вакуум перед нею заполнила последовательность целевых графов. Касс тянула время, изучая их.

Следовало признать, что подобраны они были превосходно. Сперва поодиночке, затем парами и тройками появлялись инструменты, призванные очертить ее конечную устойчивую цель. Если вообще был некий прежде не выявленный изъян в правилах, из- за которого окончательный граф мог представлять опасность, то едва ли существует лучший способ попутно обнаружить и его.

— Это, — сказал Райнци, — всецело ваш выбор. Мы проголосуем за любое ваше предложение.

Их взгляды встретились. Его лицо выражало полную открытость — пускай немного лицемерную, но это не значило, что он полностью неискренен. Он ей не угрожал и не пытался рассердить. Это был скорее знак уважения: предоставить выбор ей самой, дать взвесить все риски и преимущества, еще раз встретиться со всеми затаенными страхами… прежде чем они проголосуют.