— A! Ametralladora.

— Ну, этого я никогда не выговорю.

— А как по-русски «fascista»?

— Фашист.

Оба смеются. Хосе просит:

— Поговори по-русски! Ничего, что я не понимаю. Хочется услышать, как это говорят по-русски…

Каншин смущенно молчит; потом начинает рассказывать: он увлекся — наконец-то он нашел хорошего собеседника.

— Зима у вас не настоящая. Что это такое — пойдет снег и сразу растает, вроде как в Париже, скучно! У нас снега вот сколько и крепкий… Я давно по-русски не говорил, отвык, а, конечно, хочется поговорить. Слова не такие, понимаешь? Возьми самое простое. Улица — Пречистенка, это в Москве. Я тебе сейчас все переулки скажу: Левшинский, Штатный, Мансуровский, Еропкинский, Мертвый. Всеволожский… Один, кажется, забыл. Или птицы… По вашему: «пахарос». Есть малиновка. Есть иволга. Есть трясогузка. Понял? А имена какие! Вот я — Каншин. Вы говорите «Канчин». А я, между прочим, Вася. Повтори — Ва-ся. Красиво? Или еще: Таня, Катя, Маруся. Это все — даты. Забыл я, конечно, что и как, но было замечательно. Вот ты — Хосе, попросту говоря, Осип. Ничего, тоже красиво. Теруэль… Это я понимаю…. Испания! Красоты у вас сколько хочешь. Скалы, пропасти, ущелья, замки. Поэзия… Но слушай, Осип, если взять, к примеру, березовый лесок и чтобы летом, когда солнце… Все белое-белое, весело, разная чертовщина кричит, долбит, скандал, и речка, скажем, даже небольшая… А как все пахнет!

У Каншина голос такой убедительный, что Хосе невольно поддакивает. Потом Хосе спрашивает:

— Когда у вас была война, ты много фашистских городов взял?

Каншин сразу помрачнел. Он грустно глядит на свои темные заскорузлые руки:

— Теруэль надо взять, вот что!..

Сбили фашистский истребитель. Летчик, немец спустился на парашюте. Вызвали Вальтера как переводчика.

— К какому аэродрому вы прикреплены?

Летчик глядел на Вальтера исподлобья. У него были светлые волнистые волосы, лицо красное от солнца, синие глаза.

— Зачем мне отвечать? Все равно меня убыот.

Вальтер усмехнулся:

— Республиканцы не убивают идейных.

Летчик нервничал, вытирал платком лицо, испуганно оглядывался по сторонам. Потом он робко попросил папиросу, закурил и вдруг пробормотал:

— Все-таки вы не армия, а красные бандиты!

(Он повторил фразу, прочитанную накануне в газете.)

Вальтер невольно им залюбовался, летчик походил на молодого хищника. Но минуту спустя летчик залепетал.

— Правда, меня не убьют?

У него был озноб надменности и страха. Он прославлял фашизм, а потом говорил:

— Я сейчас нарисую план сарагосского аэродрома…

Вдруг он выкрикнул:

— Марксисты не доросли до понятия человека.

Испанский полковник грустно улыбнулся:

— Спросите, у него есть родственники в Германии?

Летчик заплакал. Вальтер схватил бумаги, полистал их и сердито буркнул:

— Вздор!

Высморкавшись, летчик ответил:

— Мать и две сестры. В Вернигроде…

На одну минуту перед Вальтером встало детство: запах елки, сизый туман, коньки. Он быстро отогнал эти мысли и сказал:

— Успокойтесь. Полковник вас спрашивает, какие именно города бомбила эскадрилья Фейхтера?

Ветер кружил столпы колючего снега. Люди бежали вперед, как слепые. Буря покрывала дробь пулеметов. В полдень батальон Вальтера занял высоту 1215. С запада наступал 4-й батальон — молодые крестьяне из округа Куэнка, никогда дотоле не бывшие в бою. Они заняли поселок Санта-Ана. Они замерзли, измучились. В деревне они достали вина, развели огонь и уснули. К вечеру фашисты ворвались в Санта-Ану и перебили спящих.

Вальтер кричит в телефон:

— Командир четвертого… Алло!..

— Не отвечают. Боюсь я за них. Если Мартинес не двинется…

Каншин говорит;

— Я сейчас туда поеду. Этого Мартинеса не поймешь — то весь день сидит в штабе, ковыряет во рту зубочисткой, то лезет под пули, как унтер.

— Смотри, ты не лезь. Говоришь про Мартинеса, а сам… Глупо!

Каншин весело отвечает:

— Разумеется, глупо.

Мартинес выслушал Каншина и сказал:

— Насчет Санта-Аны я предвидел. Ничего из этого не выйдет…

Они поехали на позиции. 3-я рота должна была взять возвышенность над дорогой. Прежде там была часовня; ее снесли снаряды. Снег на минуту перестал падать, просветлело. Каншин в бинокль увидел фашистов: они петлями сбегали с горки.

Каншин кричит:

— Ушли! Надо скорей!..

Лейтенант пожал плечами:

— Не пойдут.

Каншин смотрит — хорошие ребята, смеются…

Ветер снова хлещет лицо жестким снегом. На гору бежит Каншин, за ним человек сорок. Скользко: камни под ногой срываются вниз. Люда падают, ползут на четвереньках. Фашисты открыли с дороги ружейный огонь. Каншин кричит:

— Ложись!

Еще немного! Вот и камни часовни… Боец говорит Каншину:

— Закрепляться?

Тот переспрашивает и вдруг падает — пуля попала в живот.

Его долго волокли вниз: потом положили на грузовик. Перевязочный пункт помещался в крестьянском доме. Дым от печи, холодно. Каншин лежит на черном щербатом столе.

— Здесь ничего нет. Придется оперировать без наркоза…

Он ни разу не вскрикнул. Только под утро открыл глаза и по-русски сказал:

— Пить!

Санитар не понял и покрыл Каншина еще одним одеялом.

Вальтеру сказали по телефону:

— Часовню заняли. Но пошла только 3-я рота, фланги оставались неприкрытыми, так что ночью мы ее очистили. Потерь у нас мало. Твоего ранили — майор Канчин или Кончин. Погоди, здесь говорят, что он умер, значит считай, что убили.

Каншина хоронили 30 декабря. Из деревни пришли крестьяне. Одна старуха причитала: «У него, говорят, жена!» Цветов не достали: кто-то принес сосновых веток, их перевязали красным лоскутком — вышло вроде венка. Утро было ясное и холодное. Рыжие голые горы, дома без окон, над ними дым, как дыханье. Долго рыли могилу: земля была жесткой, ярко-рыжая земля. Вальтер вдруг вспомнил, как Каншин ему сказал: «Земля другая», и помутнели люди, дома, горы… А рядом с ним толстяк Пако всхлипывал, как ребенок.

Встречают Новый год. Утром приехал грузовик с почтой: много пакетов — это все подарки к празднику. Разбирает посылки Ян, старый поляк, шахтер.

— Мариусу Леграну из Марселя.

— Давай сюда!

— Владиславу Стрижевскому из Парижа.

— Убили его.

— Степану Ковалевичу из Валенсии.

— Ты что, не знаешь? В госпитале…

— Жюлю Бланшону из Бельфора,

— Третьего дня убило.

— Карлу Машеку из Праги.

Никто не отвечает. Ян угрюмо говорит:

— Читай теперь ты. Я не разбираю…

Вот и Новый год.

— За победу! За Испанию!

Они поют песни — французы, болгары, поляки, немцы, — мирные непонятные песни: о любви, о деревьях, о свадьбах. Вальтер забился в угол, молчит, ничего не пьет.

— Вальтер, спой что-нибудь…

Он поет по-немецки песню. У него глухой, надтреснутый голос:

Пако говорит:

— Хорошая песня! Про девушку?

— Про родину.

Пако улыбается:

— А у меня дома теперь тепло…

Он зачинает завывать:

Вальтер налил в большую чашку коньяку и говорит:

— Вздор!

Над Хуанито посмеивались — как он ружье держит! Пробовали его учить, он не слушал, ходил грустный, всех сторонился. Как-то его послали в Мадрид за бобами. Он привез ящичек и сразу пошел в штаб к Маркесу:

— Дай я тебе ботинки почищу!

До войны Хуанито был чистильщиком сапог. Как же он наваксил ботинки Маркеса! Он тер их тряпкой, разными щетками, бархатом. Ботинки пищали. Наконец, Хуанито прищурился: