Он убежал. В лесу куковала кукушка; было много черники, хотелось лечь и ни о чем не думать. Париж… Он говорит, кругом равнодушные люди. Он поселился в маленькой гостинице. Была ярмарка: с утра до ночи под его окном вертелась карусель. Он ждал письма от Луизы. Почтальон приносил много писем, — не ему, другим.

Это было в воскресенье. Нехотя он развернул газету: скачки, матч футбола. Вдруг он увидел: «В Испании»… Он пришел первый. Секретарь растерянно бормотал: «Мы еще не договорились»… Вальтер настаивал: старый артиллерист. Рана? Вздор, он почти не хромает. Он чуть было не задушил от радости машинистку…

Озеро… Как-то он поехал с Луизой за город — выпал свободный день. Луиза гребла. Француз — славный малый. Нет, на этот раз мы их расколотим! Эмма обещала, если будут вести, она напишет. В Барселоне много анархистов… Что же, это — рабочие, они поймут… Он никогда не думал, что море может быть таким синим — как нарисованное. В переднем вагоне едет русский, бывший белый. Смешная шутка жизнь! У себя сражался против нас, а теперь… Значит, снова война! У Карла тогда отняли ногу… Карл пошел с ними, он — враг. Врагов много, никому нельзя верить, даже камням. Хорошо здесь — камни, рыбацкие сети, виноградники, тишина. Что человеку надо? Вздор! Много надо, очень много. Еще туннель. Вот и война!

Разгоряченная Барселона теряла голову от гнева, от разлуки, от счастья. Женщины несли флаги, как простыни: сыпались монеты, крестики, обручальные кольца. Взобравшись на крыши автобусов, анархисты вопили: «Долой милитаризм! Все на фронт!» Возле обугленных церквей старухи продавали красно-черные платки, морских полипов, приторный лимонад. Калеки, собирая милостыню, гнусавили: «Смелее в бой!» На неразобранных баррикадах дети играли в войну. Автомобили врезалась в толпу; из них торчали иглы штыков. На перекрестках, где погибли бойцы июля, лежали груды магнолий. По Рамбле проезжали самодельные броневики. и женщины им аплодировали, как в театре. Шли дружинники в трусах, с ручными гранатами. Девушки руками подталкивали древние пушки. Люди стреляли в окна, в призраков, в небо. С балконов лились длинные флаги: кровь, расплавленное золото, чернь. Проносили открытые гроба; мертвецы щерились или улыбались. Тысячи труб, флейт, сопелок пели о будущем мира.

Колонна «Свобода» уходила на фронт. Дружинники шли нестройно: один отставал, чтобы выпить стакан пива, другой обнимал невесту, третий, забежав вперед, пел один на пустой площади. Жены старались итти в ногу с мужьями; глотая слезы, они громко смеялись; ребятишки размахивали игрушечными пистолетами.

Бернар пел, не умолкая. Он не глядел на женщин. он ни о чем не помнил, он шел и пел. Вальтер шагал впереди колонны. В толпе, пестрой и крикливой, он сразу выделялся: он был солдатом. Бойкая смуглая баба с крохотными усиками продавала конфеты. Когда Вальтер поровнялся с ней, она вздохнула — никто не провожает!.. Она всунула в его руку конфету. Он растерянно наморщил лоб. Шоколад таял в руке. Вальтер быстро проглотил конфету, облизал пальцы и рассмеялся.

Комитет постановил, ввиду начала новой эры, об’явить проституцию упраздненной и закрыть публичный дом, находящийся на улице Фирмина Галана.

Дом закрывали торжественно: кроме членов комитета, пришли Маноло, «Кропоткин» и десяток дружинников. Женщины собрались в зале, где стояли чахлые пальмы. Кто-то вздумал сыграть на разбитом пианино «Сыновья народа», но Маноло прикрикнул:

— Без хамства!

Женщин было одиннадцать. Хозяйка заведения убежала вместе с племянником, который совмещал обязанности буфетчика и вышибалы. На стенах висели картины: одни изображали святую Терезу, другие — охотников с гончими. Женщины, не понимая, чего от них хотят, пробовали кокетливо улыбаться. Толстая брюнетка, которую звали Пепитой, испуганно прижимала к животу золотой медальон. Секретарь прочитал постановление. Потом встал Маноло и огромным кулачищем ударил по столу:

— …с сегодняшнего дня вы возвращаетесь в лоно человечества. Понятно? Так что собирайте ваши пожитки и шагом марш! А здесь мы устроим художественную школу.

Женщины попрежнему сидели вдоль стены с застывшими улыбками. Пепита всхлипнула и положила медальон на стол:

— Чорт с вами, берите!

Маноло стало скучно, он громко зевнул, выстрелил в окно и ушел. Откашлявшись, «Кропоткин» начал бабьим голосом увещевать:

— Надо сажать картофель, шить рубахи, воспитывать новых людей!

Вдруг одна из проституток, женщина лет сорока, с ярковишневым лицом, кинулась на «Кропоткина»:

— Я здесь четырнадцать лет проработала, а ты, бесстыдник, меня на улицу гонишь?

Она расцарапала лицо «Кропоткину». Ее едва оттащили.

Комитет обсуждал вопрос о контрреволюционном выступлении бывшей проститутки Консепсион Кабаньес. Секретарь угрюмо буркнул:

— Расстрелять.

Маноло засмеялся:

— А идеи где? Мы убеждать должны…

Он пошел в публичный дом. Завидев его, женщины разбежались. Осталась только преступница; она сидела на кровати в разодранной кофте и тяжело дышала. Маноло закурил, вытащил револьвер, постучал им по столу и благодушно сказал:

— Ты бабушка, лучше добром уходи. Теперь, если кому с кем спать, это от чувств, а деньги мы жечь будем. Понимаешь?

Женщина ответила:

— Ну и уйду. Скучно мне на вас глядеть.

Маноло вернулся в комитет. Среди ящиков с гранатами стояли проститутки. Секретарь ворчал: «А что мне с ними делать?» Сверху доносился вопль «Кропоткина»:

— Пускай рубашки шьют!

В Маноло вцепилась жена арестованного дантиста:

— Четвертый день его держат, а он не при чем, это его дядя давал деньги на фалангу…

— Подай заявление. «Четвертый день»… Я полтора года при короле сидел, да при республике 8 месяцев, и ничего — жую.

Сзади раздался радостный визг: секретарь обнял толстуху Пепиту. Маноло нахмурился и увел секретаря наверх.

— Если еще раз замечу, пристрелю. И другим скажи — запрещается до полной победы. У меня, у самого, в Барселоне…

Снизу свистнули:

— Маноло здесь? На Уэску людей давай — они артиллерию подвезли.

Маноло поправил револьвер, болтавшийся на животе, и бросился вниз.

Маноло смотрит в бинокль: розовый дом, мешки с землей — там пулеметы фашистов.

— Наши где?

Часовой лениво показывает на речку: дружинники забрались в воду. На берегу винтовки, гранаты, штаны — все вперемешку.

— Вылезай!

Никто не вылез — полдень, жарко… Речка мелкая, люди лежат, не шевелясь, на брюхе. Маноло выгнал одного. Это тощий человек. С головы тонкой струйкой стекает вода.

— Вылезай, они ударить могут…

— Зачем? Они тоже купаются — у них там пруд.

— Вылезай! Не то стрелять буду.

Бойцы нехотя вылезают из воды. Чубастый Луис орет:

— Анархист! Офицеры и то лучше!..

Теперь все кричат:

— Довольно нами командовать!

— Он в автомобиле катается…

— Мы тебе не солдаты, мы сами записались!..

Маноло равнодушно насвистывает. Луис обозлился, он полез на Маноло с кулаками. Его тащат назад:

— Маноло не знаешь? Убьет.

Матео выбежал вперед:

— Поглядел бы я на вас без Маноло! В Каспе кто впереди шел? Я вас спрашиваю, подлецы, кто Каспе взял? У него жена молодая, а он первый под пули лезет…

Другие поддакивают:

— Маноло молодец!

— Он храбрый…

Луис надел подштанники, расчувствовался и обнимает Маноло; а Маноло попрежнему свистит. Потом он идет к дому:

— Пулемет на чердак тащи!

Он говорит крестьянке:

— Уходи. Тебе в Барбастро комнату дадут. А здесь нельзя, здесь они стрелять будут.

Женщина зевает:

— Уже стреляли. Все утро стреляли. А куда я пойду? У меня коза об’ягнилась.

Грохот. Чашки на буфете всхлипывают. Женщина принесла миску. Ее голос теперь нежен и загадочен: она зовет кур.

Маноло долго глядел в бинокль; он узнавал улицы Уэски. Что с Мартином? Может быть, его сейчас ведут на расстрел? Гвардейцы лениво скручивают сигаретки. Один говорит: «С Маноло знался? Получай!» Чорт, а ведь город рядом! Видны сады, балконы; на веревках сушатся простыни… Одно непонятно — где у них артиллерия?