— Разное говорят…

— А конкретнее?

— Можно и конкретнее… Все отлично понимают, что нужны особые меры и настойчивость, чтобы хоть частично изменить существующее в промышленности положение. Никто готовенькое на тарелочке не поднесет… Но, с другой стороны, человек остается человеком…

— И что же?

— Вы лишаете людей заработка, и это, вот увидите, приведет к очень нежелательным результатам. Через месяц, через два начнутся неприятности — разлад в коллективе, может быть, даже всякие кляузы… Впрочем, что я вам рассказываю? Вы сами отлично это понимаете…

— Понимаю… Но что поделаешь? К сожалению, все новое рождается в муках. Нам остается одно: постараться, чтобы этих мук было как можно меньше. А сам для себя ты как решил?

— Что же решать? Это ведь не внезапное решение, не каприз. Просто — первая практическая мера…

Власов внимательно посмотрел на усталое лицо Сергея.

— Что ж, ты прав!.. А теперь иди домой, отдыхай. Дома у тебя как? Моя мать все собирается к вам, да никак не соберется.

— Спасибо. У нас все хорошо, дети здоровы, Иван Васильевич все мудрит, что-то чертит. Я такого упорного человека еще не встречал… Леонид с отличием защитил диплом…

— Это я знаю. Поздравительную телеграмму ему послал.

— Ну вот… У меня к вам просьба, Алексей Федорович…

— Говори, слушаю.

— Когда вы на людях называете меня по имени-отчеству, думаю, так оно и следует. А когда наедине…

— Ладно, Сергей! — и Власов дружески обнял его за плечи.

«А ведь Сергей далеко не прост, — подумал Власов, глядя ему вслед. — Как он насчет практической меры… Свой вывод. Не на веру, не из любви к директору, — а ведь он ко мне искренне привязан, — свой взгляд на вещи. Вырос парень…»

Лариса Михайловна, побывав возле дома, в котором теперь жили ее сын и дочь, возвращалась к себе растерянная, подавленная. В чем же смысл ее жизни, если она не осмеливается даже зайти в дом к родной дочери, поздравить сына с окончанием института, разделить с ними их радость, приласкать внуков? Она даже не знает, какие они, ее внуки…

На улицах весенней Москвы народу словно в дни демонстрации — идут и идут. Оживленные, улыбающиеся лица, громкий смех, а Лариса Михайловна шла пешком от Сокольников до Комсомольской площади, погруженная в мрачные мысли.

В пригородной билетной кассе она протянула деньги кассирше, но на вопрос, куда ей нужно, не смогла ответить. Молча зажала деньги в кулаке и вышла из очереди. Действительно, куда она собирается ехать? Ну да, до станции Софрино. На дачу, к мужу, Василию Петровичу Толстякову. Зачем? Разве ее там ждут? И вообще — ждут ли ее где-нибудь? И что ей делать на даче? Смотреть на разбитого параличом, всегда молчащего мужа, читать в его тяжелом взгляде укор или болтать о скучных пустяках с Дуняшей? Дуняша состарилась, совсем обнаглела — ворчит с утра до вечера. Выставить бы ее за дверь, а с кем останешься? Ни одной живой души вокруг…

У Октябрьского вокзала Лариса Михайловна села в такси и поехала на Софийскую набережную, на городскую квартиру. Когда-то эта трехкомнатная квартира, обставленная дорогой мебелью, наполняла ее сердце гордостью. Но сегодня все это: и тяжелая мебель, и картины в золотых рамах, и множество дорогих безделушек — показалось таким же бездушным, как в антикварном магазине. И такая мертвая тишина, — даже звуки собственных шагов исчезают в толстых пыльных коврах…

В коридоре взгляд Ларисы Михайловны упал на телефонный аппарат. Сколько в свое время было хлопот и волнений из-за телефона! Когда они въехали в этот дом, связисты заявили, что о телефоне думать рано, в доме нет кабеля. Лариса Михайловна была оскорблена в лучших своих чувствах. Она, жена члена коллегии министерства и начальника главка, должна пользоваться телефоном-автоматом, висящим у подъезда! И вообще, что подумают знакомые, узнав, что у них нет телефона?! Она мобилизовала всю свою энергию, пустила в ход все знакомства, дошла до заместителя министра связи и добилась того, что к ним за целый километр протянули воздушку и установили телефон.

Теперь черный аппарат стоял на полированном столике просто как одна из безделушек. Никто больше к ним не звонил. Все, весь мир забыл о существовании Василия Петровича Толстякова и его жены.

В столовой она повернула выключатель, и в ярком свете хрустальной люстры заблестели, словно ожили, ее любимые фарфоровые безделушки. Лариса Михайловна машинально взяла в руки пузатого безобразного Будду и долго рассматривала его. Что в нем особенного? Обыкновенный косоглазый урод с висячими усами, а сколько раз пришлось съездить в Столешников в антикварный магазин, чтобы купить настоящего японского Будду!

Лариса Михайловна тоскливым взглядом обвела своих прежних любимцев. Их было множество: собачки, кошки, лошади, слоны, олени датского фарфора, старинные тарелки, китайские чайные чашки, тонкие, как папиросная бумага. Горка, заполненная венецианским стеклом и баккара. Полжизни потрачено на приобретение всех этих вещей. Зачем?.. Она торопливо погасила свет.

Утром Лариса Михайловна поехала на дачу. Сидя в полупустом вагоне электрички, она упорно думала, стараясь понять: что случилось? Почему люди, даже близко знакомые, отстранились от нее? Почему вокруг такая пустота? Совсем недавно она встретила на улице свою сослуживицу, старшего бухгалтера комбината, с которой когда-то дружила. Лариса Михайловна окликнула ее и стала спрашивать о житье-бытье, хотела завязать разговор, но бывшая приятельница отвечала нехотя, односложно и, сославшись на занятость, поспешила уйти. Даже мужчины, которые прежде, зайдя в канцелярию комбината, непременно останавливались около ее стола, приносили ей маленькие подарки — цветы, безделушки, флакончики духов, — сейчас не замечали ее. Почему так, разве она совершила преступление — украла, убила кого?.. Муж ушел на фронт, она осталась одна с двумя детьми и все, что делала, делала ради детей. Почему же люди так беспощадно осуждают ее? Она вышла замуж за директора комбината, Василия Петровича Толстякова. Любая женщина в ее положении, с двумя детьми на руках, не задумываясь согласилась бы выйти за него. Согласиться-то легко, а вот суметь!.. Она сумела. И за это осуждать ее?! Что еще? Она была в связи с плохим, недостойным человеком, изменяла мужу. Но кто порою не ошибается? Пусть укажут ей хоть на одного безгрешного человека! И все-таки на душе было темно, пусто, тоскливо…

На даче всё как всегда. Василий Петрович, закутав ноги пледом, дремал в плетеном кресле под большой березой. Книга, которую он читал, выпала из рук, валялась на земле. Услышав скрип калитки, он открыл глаза, пристально посмотрел на жену.

Лариса Михайловна заставила себя пробормотать Доброе утро» и, не дожидаясь ответа, прошла в дом. Значит, опять ничего нового, все по-прежнему…

Иногда ей казалось, что случится чудо и жизнь ее изменится. Она как бы оживала на короткое время, чего-то ждала. Но никакого чуда не случалось, все повторялось с унылой неизменностью: мертвая тишина в доме, ни на минуту не покидающие ее невеселые мысли, отчаяние днем, бессонница ночью… И тогда ей хотелось умереть, умереть легкой смертью — заснуть и не проснуться. На ее похороны придут дети, Милочка и Леонид. Может быть, приведут и внучат. Милочка и Леонид будут плакать, горевать, что при жизни не оценили ее жертвы и за все отплатили черной неблагодарностью. Расчувствовавшись, она проливала горькие слезы…

Сидя у окна спальни на втором этаже, Лариса Михайловна смотрела в сад. За несколько дней все изменилось. Голая земля как бы посвежела, — зеленые островки травы говорили о пробуждении в ней жизни. На ветках еще совсем недавно голых деревьев лопались почки, показывались язычки крошечных листьев. Ожили скворечники, — по всему саду звучали птичьи голоса.

Скрип калитки вывел Ларису Михайловну из задумчивости. По дорожке, посыпанной красным песком, высоко подняв голову, оглядываясь по сторонам, медленно шел Леонид. Он прошел мимо своего отчима, молча поклонившись ему, и взбежал по ступенькам на террасу.