Теперь он был совершенно одинок. За целый день ему не с нем было переброситься словом, не перед кем было излить свою душу. Его знакомыми были портовые бродяги, но видеть их он мог только в кабаке. Мурад же чувствовал панический страх перед водкой. На его глазах ежедневно разыгрывались страшные трагедии пьяных людей.

В стамбульских портах нет постоянных рабочих, за исключением немногих носильщиков, работающих артельно, остальные — случайный люд, бездомные бродяги. Они кочуют из города в город, из порта в порт, берутся за всякую работу, когда очень нуждаются, торгуют овощами, рыбачат, потом, пропив все заработанное, опять возвращаются в порт.

Большинство из них всю неделю изнуряют себя тяжелой работой только для того, чтобы в субботу вечером попировать в компании таких же, как и они, бродяг. После того как истрачен последний пиастр, пьяного выбрасывают на улицу, а наутро он с трясущимися руками стоит у дверей кабака, чтобы выпросить хоть стаканчик водки. Мурад часто бывал зрителем пьяных, необузданных драк, когда люди, только что целовавшие друг друга, внезапно вспоминали давно забытые обиды и дрались до тех пор, пока, окровавленные, изуродованные, не сваливались в канаву. Он видел бессмысленные убийства, совершаемые под пьяную руку, без всякого злого умысла. Мурад всячески избегал кабака, и поэтому у него не было друзей в порту. Он не пользовался уважением порта, но считался своим парнем. Мурад был совершенно одинок и очень страдал. Ему казались светлыми праздниками те кошмарные дни, когда он с ребятами бродил по бесконечным дорогам Малой Азии, страшась любого человека, скрывая свою национальность. Тогда были товарищи, с которыми он делил и радость и печаль, а здесь не было опасности для жизни, но он был одинок и несчастен.

Мурад был здоровым юношей, крепкого сложения, тяжелая физическая работа не подорвала его здоровья — наоборот, она еще больше укрепила мускулы, — но такая однообразная, бесцельная жизнь не могла удовлетворить его. Книги, которые он читал запоем, тоже перестали его увлекать. Он смутно понимал, что есть какая-то другая жизнь, мечтал о ней, но ничего изменить не мог. Но раз пытался он поступить матросом на какое-нибудь судно дальнего плавания. Ему хотелось посмотреть мир, как когда то делал его отец, но каждый раз Мураду отказывали из-за отсутствия у него бумаг и рекомендаций.

Единственным его собеседником был близорукий худощавый библиотекарь, у которого Мурад брал книги, но его часто отвлекали посетители, и их беседа прерывалась. Кроме того, он был, что называется, книжником, совершенно не знал жизни, и Мураду порой бывало с ним скучно.

Жизнь окончательно опротивела Мураду. Он часто стал задумываться: стоит ли так жить? Но какая-то внутренняя сила каждый раз протестовала против этого малодушия.

«Неужели ты, преодолев столько препятствий, пройдя сквозь такие испытания, сейчас настолько ослаб, что хочешь умереть? Где твое мужество, стойкость?» — раздавался в нем протестующий голос.

В таком неустойчивом душевном состоянии Мурад продолжал жить, с трудом зарабатывая на пропитание.

Однажды в порту какой-то человек нанял его поднести саквояж. По дороге человек начал расспрашивать его: кто он и что с ним? Мурад, ничего не скрывая, рассказал все о себе.

— А почему бы тебе не поступить куда-нибудь поучиться? — спросил собеседник.

— Все перепробовал, даже на пароход матросом не берут, не то что куда-нибудь в мастерскую.

— Ладно, пойдем ко мне домой, — предложил незнакомец, — а там что-нибудь сообразим для тебя.

И Мурад пошел за ним. Незнакомец все время неустанно расспрашивал Мурада о его скитаниях по Турции, о жизни в Стамбуле, об американском детском доме, о заводе — обо всем, что касалось жизни Мурада.

Дошли до дома.

Маленький одноэтажный домик, окруженный палисадником. Калитку открыла миловидная женщина средних лет, одетая скромно, но очень опрятно, со вкусом. Мурад был наблюдателен, ни одна мелочь не ускользнула от него. Он уже давно заметил, что безошибочно умеет распознавать людей, их характер, душевные качества. Ведь он от нечего делать только тем и занимался, что наблюдал. И сейчас Мурад понял, что перед ним добрые, но не богатые люди, — и не ошибся.

— Сатеник! Я привел к тебе мальчика, о котором нам придется позаботиться. Он настоящий сын нашего народа, выброшенный за борт жизни, затравленный, как волк; его переживания могли бы заполнить страницы большого романа, с той разницей, что это подлинная жизнь нашего века, а не похождения перса Хаджи-баба.

Сатеник отнеслась к Мураду по-матерински, приготовила ванну, дала чистое белье своего мужа, его старый костюм и ботинки; правда, они были велики, но все же это были ботинки, в которых человек приобретает какое-то уважение к самому себе.

В этот памятный для Мурада вечер, послуживший поворотом к новой жизни, они сидели втроем за столом в уютной комнате, и Мурад рассказывал без конца, а они внимательно и сочувственно его слушали.

Сенекерим был литератором. Они с женой недавно вернулись в Стамбул из Франции, куда уехали перед войной. Ему тоже пришлось немало хлебнуть из горькой чаши жизни: воевал в рядах французского легиона против Турции, был ранен, лежал в госпиталях знойной Аравии, участвовал в оккупации французами Сирии, а после демобилизации вернулся в Стамбул, чтобы быть ближе к своему народу и зарабатывать пером на пропитание.

— Куда же ты его хочешь устроить, Сенекерим? — спросила жена, перед тем как идти спать.

— Попробую в типографию, там у меня есть знакомые, и это недалеко отсюда, а жить он может у нас. Надеюсь, ты ничего не будешь иметь против?

— Наоборот, я очень рада, — сказала она. — Мне кажется, что типография действительно наиболее подходящее место. Он ведь грамотный, знает три языка, сможет скоро стать наборщиком.

В эту ночь, лежа на мягкой постели, Мурад почувствовал себя в каком-то волшебном царстве и сразу же проникся искренним уважением и любовью к своим новым друзьям. В его утомленном от непривычно долгого разговора мозгу шевелились новые мысли. Он начинал понимать, что до сих пор несправедливо рассуждал о людях. Выходит, что есть люди хорошие, честные, бескорыстные.

Все горести последних месяцев, невыносимая тоска, одиночество сейчас казались ему далеко-далеко позади, а впереди были радужные перспективы, и Мурад вскоре заснул крепким сном.

Когда то, лет сорок назад, во времена царствования кровавого султана Гамида, одному пронырливому миссионеру за большую взятку и при активном содействии американской миссии в Турции удалось получить у Высокой Порты разрешение на открытие нескольких школ для обучения христианских детей, главным образом сирот и бедных. Такие школы были открыты в Измирне, Ване и Харпуте. В самом Стамбуле был основан колледж, который вскоре превратился в закрытое учебное заведение с пансионом. В этот колледж принимались дети избранной верхушки общества, не только христиан, но и турок. Туда же приезжали юноши из некоторых балканских стран: из Болгарии, Румынии и Греции. Ограниченное количество детей обучалось в колледже бесплатно — это были сироты, окончившие американские школы. Но они жили в особых общежитиях: их готовили к роли протестантских миссионеров в Турции и на магометанском Востоке и еще для кое-каких целей, о которых нигде не писалось и не говорилось. Подобного рода учебные заведения под названием «Роберт-колледж» появились во многих странах — в Китае, Японии, Персии и некоторых других. В Америке было основано специальное общество для ведения дел этих учебных заведений.

В Стамбуле это общество купило для колледжа большой участок земли на живописных холмах предместья Бебек. Его обнесли высокой каменной стеной, посадили сад. Построили электростанцию, три больших учебных корпуса с лабораториями и молитвенным залом, общежития для студентов, спортивные площадки, мастерские. Обширные коттеджи для преподавателей-американцев были размещены в разных концах тенистого сада.