— Я вам говорю правду, господин комиссар.

— Что ж, раз ты упорствуешь, а против тебя имеются явные улики, я принужден тебя задержать до выяснения.

Мурад обомлел: попасть в турецкую полицию — и за что? Он даже слов не мог подобрать, чтобы сказать что-либо в свое оправдание, и только спросил:

— Какие же это улики, господин комиссар?

— Как же! Хочешь ехать в Советскую Россию в то время, когда все бегут оттуда. Разве ты не видел на улицах Стамбула людей, убежавших из России?

Да, Мурад знал, что оттуда бегут, — еще недавно пароход за пароходом выгружали в Стамбуле массу русских, — но это были богатые или белогвардейцы.

Мурада арестовали. Его заставляли признаться, что он коммунист, требовали назвать фамилии членов коммунистической организации Стамбула, авторов листовок, появляющихся частенько на улицах. Видя, что он упорствует, его начали бить.

Продержав два дня Мурада в камере и не найдя никаких улик против него, полицейские, надев на него наручники, переправили Мурада в другой участок — и так без конца. В течение месяца он побывал во всех двадцати семи полицейских участках Стамбула. Ему, как не осужденному, пищи не полагалось, деньги у него отобрали в первую же ночь, когда он лежал без памяти от побоев. И чтобы не дать Мураду умереть от голода, полицейские, сопровождающие его из участка в участок, великодушно разрешали ему попрошайничать — таковы были обычаи турецкой полиции в Стамбуле. Но Мураду было невыносимо стыдно подходить с кандалами на руках к людям и просить милостыню.

Увидев его робость, опытные полицейские сами водили его к армянским лавочникам и сами за него просили, а он в это время, понурив голову, стоял где-нибудь в углу лавки и готов был провалиться сквозь землю, умереть от голода, лишь бы не переносить это страшное унижение.

Наконец Мурад, как видно, надоел полицейским, но они не знали, как с ним поступить дальше. В одном из предместий, в Боюкдере, комиссар вызвал его к себе и предложил:

— Найди себе двух поручителей и можешь проваливать отсюда.

Но кто мог за него поручиться? Ребята в счет не шли, оставались рабочие из типографии. Но разве мог он обратиться в таком положении к ним и навлечь на своих друзей подозрения? Обдумав все это, Мурад твердо заявил, что у него никого нет, кто бы мог за него поручиться.

— Как же с тобой быть?

Комиссар задумался.

— Тогда вот что, — предложил он, — давай прыгай в окно коридора и удирай, мы тебя задерживать не станем.

— Я этого не сделаю, — наотрез отказался Мурад.

— Почему?

— Как же! При первом удобном случае меня арестуют, на этот раз за бегство из полицейского участка, и осудят.

— Вот чудак! Да пойми ты наконец, что мы тебя так отпустить не можем, этого не позволяют правила!

Мурада опять увели в камеру. Ему поручили убирать комнаты участка, очищать дорожки в саду и выполнять разную грязную работу, но на свободу не отпускали. Ребята наконец напали на след Мурада и, продав кое-что из его вещей, принесли ему передачу и чистое белье.

Увидев Мурада как-то в саду за работой, комиссар подошел к нему.

— Ну как же мне быть с тобой? Вот задал ты нам задачу, сукин сын! — сердито процедил он сквозь зубы. — Первый раз в жизни вижу арестанта, у которого в целом городе нет двух поручителей и который не хочет добровольно уходить из участка. Чудак ты какой то, мямля, а не арестант!

— Мне некуда, да и незачем идти, — в тон ему ответил Мурад. — Тут и воздух хороший, морем пахнет.

Комиссар рассвирепел.

— Вон отсюда, бездельник! — закричал он и вытолкнул Мурада на улицу через калитку сада.

За время ареста Мурада из типографии уволили. Сейчас работал одни Качаз, но его заработок был слишком мал, чтобы кормить четырех человек. Нужно было на что-то решиться.

— Поедем, ребята, в Грецию. Язык мы знаем, — предложил Мурад. — На худой конец, где-то в Афинах Теоредис, мы легко его отыщем.

— Ну, нет, был уж я у греков и ни за что больше не поеду к ним! — наотрез отказался Качаз.

И ребята решили отправиться в Афины втроем.

Перед отъездом Мурад пошел в типографию попрощаться с товарищами. Старый наборщик долго тряс его руку.

— Нам тоже здесь недолго осталось жить, где-нибудь еще встретимся с тобой, Мурад, — сказал Мисак.

А Исмаил на прощание только улыбнулся жалкой улыбкой, словно ему было неловко за своих соотечественников.

— Ничего, Мурад, ты еще вернешься в Турцию, но уже в новую Турцию, и это время не за горами.

Исмаил повернулся и ушел.

Настал день отъезда.

На пристани, прощаясь, Качаз протянул Мураду свой кошелек с последними деньгами.

— На, бери, Мурад, они вам пригодятся!

— А ты?

— Мне деньги не нужны. Завтра же заберусь в любой отходящий пароход и уеду отсюда куда глаза глядят, в Америку или Францию. Мне все равно.

— Ты хоть пиши нам, — попросил Мурад.

— А куда это я вам напишу? «В некоторое царство, в некоторое государство, моим дорогим товарищам» — так, что ли, писать на конверте?

— Ты не шути, Качаз. Можешь писать в Афины до востребования. Нужно же нам знать о тебе!

— Ладно, напишу, если, конечно, к тому времени будет о чем писать.

Мушег не выдержал и прослезился, а Мурад, чтобы не показать своего волнения, побежал на пароход, и только Каро остался с Качазом на молу до третьего гудка.

На грузовом пароходе было тесно и неуютно. Множество угрюмых мужчин, худых, изможденных женщин с маленькими детьми заполняло грязные трюмы. Они ехали в чужие края, совершенно не представляя себе, где будет их последняя остановка и когда придет конец их вечным скитаниям. Затхлый воздух трюма, пропитанный специфическим запахом моря и людских испарений, вызывал тошноту, и, чтобы избавиться от этого невыносимого запаха, Мурад позвал товарищей на палубу.

Мелкая зыбь рябила серую воду. Пароход, оставляя за собой пенистую дорожку, медленно шел вперед. В прохладном вечернем воздухе кружились чайки. В поисках добычи они парили над морем, то взлетая высоко вверх, то стремительно падая вниз. С наступлением темноты вдали один за другим зажглись огни маяков. На палубе стало прохладно, но спускаться вниз никому не хотелось.

Юноши впервые в жизни ехали морем и без конца любовались его беспредельными просторами. Облокотившись на перила, они молча смотрели вдаль, стараясь представить себе, что ждет их впереди, под чужим небом.

По пути часто встречалось множество маленьких каменистых островов. Пароход в поисках попутного груза делал частые остановки. Как только матросы бросали якорь, оборванцы на почерневших, старых лодках окружали пароход. Споря, ссорясь, люди старались отнять работу друг у друга. Эта борьба за жалкие гроши вызывала у ребят еще большую тревогу за будущее.

На четвертые сутки пароход причалил в порту Пирей. На пристани их встретила разноплеменная, многоязычная толпа. Кого только здесь не было! Турки, арабы, итальянцы, мавры, албанцы… Крики носильщиков, мелких торговцев, громкий говор матросов, сливаясь в одно, с непривычки оглушали.

— Вот и доехали. А что дальше? — спросил Мушег, подавленный видом этого человеческого муравейника.

— Будем искать работу, а если ничего подходящего не найдем, то махнем в Афины. Как-никак мы сейчас находимся на территории христианского государства, — ответил Мурад.

И вдруг с криком: «Чемодан!» — бросился за каким-то оборванцем, уносящим его вещи. Пока Мурад догонял вора, другой вор стащил узелок Каро.

— Эге, ребята! Здесь похлестче Стамбула, зевать не приходится, — сказал Мушег.

— Последнее белье унесли! — горевал Каро.

За портом шум не утихал. По длинным, мощенным булыжником улицам, около многочисленных кафе, ресторанов, баров и просто питейных заведений с громкими названиями — «Золотой якорь», «Грезы моряков», «Лондон», «Марсель» — горланили пьяные матросы, а среди них шныряло множество молодых нарумяненных девиц.