— Он не виноват, ты не сердись на него.

— Как так не виноват?

— Сам подумай: вначале уличная среда, потом эта проклятая гостиница, подачки, чаевые, — вот и испортили мальчишку…

Купив погремушек, они отправились в дом Теоредиса. Его жена, еще не совсем окрепшая после родов, искренне обрадовалась их приходу.

— У моего Яни никого нет из родственников, для него вы самые близкие, и я рада, что вы пришли. Садитесь, сейчас он сам явится.

Пришел Теоредис. Он весь сиял от радости. За ним стали собираться и гости, все фабричные: бригадир Триондофилас, слесари, ткачи. Теоредис с гордостью показывал им своего сына:

— Ну, прямо геркулес! Посмотрите, какой он упитанный! Вырастет — кузнецом будет.

— Нашел тоже, что пожелать ему: кузнец! — обиделась жена. — Наш Николас в люди выйдет, купцом станет.

— Дай бог, но я что-то не слыхал, чтобы дети бедняков купцами становились. Пусть уж будет честным кузнецом, — настаивал на своем счастливый отец.

Понемногу завязался оживленный разговор. Гости жаловались на фабричные порядки, на плохие заработки. Особенно горячо говорил Триондофилас. Мурад заметил, что бригадир говорит так же, как и Мисак с Исмаилом в типографии.

— Возьмем хотя бы рабочее общежитие: разве это жилье для человека? У другого хозяина свинарник чище, чем наши общежития.

— Что правда, то правда! — невольно воскликнул Мурад.

— А вы не живите, раз там так нехорошо, — сказала соседка Теоредиса.

— Куда же им деваться? — спросил Триондофилас. — Их заработка на еду не хватает, не то что платить за комнату или угол.

— Лучше всего сколотить себе конурку тут, на пустыре, чем жить там. Места хватит, — предложил Теоредис. — Правда, Мурад, ты подумай об этом.

Мурад посмотрел на Мушега. Слова Теоредиса натолкнули его на мысль: «В самом деле, почему бы нам не сколотить себе нечто похожее на лачужку Теоредиса и не жить отдельно?»

— Тоже хорошего мало. Ни воздуха, ни света, а осенью что тут делается! Разве так должен жить человек? — спросил Триондофилас.

— Вот сделают меня кузнецом, тогда заново отстрою себе комнатку, — не унывал Теоредис.

Через некоторое время Мурад и Мушег занялись устройством себе жилья на пустыре. В каждую получку они покупали на базаре по дешевой цене разбитые ящики из-под мыла и апельсинов, ржавые, бывшие в употреблении гвозди, обрезки жести и железных полос. Выкопав яму, они сколотили себе нечто вроде собачьей конуры, ухитрились даже сделать маленькое окошко. Только двери получились очень неуклюжие и низкие. Чтобы попасть в эту конуру, приходилось нагибаться чуть ли не до пояса; во всем остальном они остались довольны своим новым жильем. Здесь было тихо, и за ночь можно было выспаться. Одно было плохо: когда шел дождь, крыша текла, как решето, и через многочисленные щели проникала сырость.

Жизнь понемногу начала налаживаться. Они купили два тюфяка, набитых морскими водорослями, керосиновую лампу, сколотили стол и две табуретки. Мурад опять пристрастился к чтению, он брал из библиотеки книги, купил грамматику и начал изучать греческий язык. Мушег больше интересовался техникой, он подолгу изучал чертежи ткацкого станка, делал несложные расчеты и сам чертил. А иногда брал флейту и играл. В таких случаях Мурад откладывал книгу и, полузакрыв глаза, прислушивался к знакомым мотивам. Мысли опять уносили его далеко, к просторам родных гор. В памяти воскресали незабываемые образы. Сквозь мелодии он как будто слышал громкий голос отца: «Эй!.. Эй!.. Караван Гугаса идет!»

— Знаешь, Мушег, мы скоро с тобой забудем не только родину, но и родной язык, — сказал он как-то.

— Давай говорить между собой по-армянски, — предложил Мушег.

Несколько раз они начинали говорить по-армянски, но незаметно для себя переходили опять на греческий и вскоре совсем перестали говорить на родном языке.

Наступил страшный 1927 год. Промышленный кризис, потрясший Америку, перекинулся в Европу и докатился до маленькой Греции. Склады ломились от продукции, а покупателей не было. Рынок наводнился дешевыми иностранными товарами. Местные фабрики и мастерские, не выдерживая конкуренции, закрывались одна за другой, выбрасывая на улицу массу людей. В город нахлынули жители деревень. У ворот фабрик и мастерских часами стояли толпы людей, готовых взяться за любую работу за какую угодно плату. Безработные были всюду — около отелей и ресторанов, в садах и на улицах. Некоторые из них ходили с плакатами на груди: «Ветеран войны согласен на любую работу». На пустыре возникали целые кварталы новых лачужек. Иные, не зная, из чего сколотить себе конуру, просто копали в земле ямы и, как кроты, влезали со своими семьями в эти сырые подземелья.

Ежедневно с фабрики увольняли десятки людей, а те, кто еще работал, жили постоянно под страхом, что не сегодня-завтра настанет и их очередь. Мастера, как ищейки, искали предлога, чтобы оштрафовать рабочих. За что только не высчитывали из заработка: за брак, за опоздание, за порчу инструмента, за поломку станка, за курение! По субботам около кассы стоял сплошной вопль. Рабочие, получив на руки половину того, что им причиталось, громко возмущались, работницы заливались горькими слезами, беспомощно спрашивая: чем же кормить голодных детей? В довершение всех бед управляющий объявил о новом снижении тарифа на целых двадцать процентов. Это было уж слишком, возмутились даже самые смирные и забитые рабочие.

В обед в механической мастерской собрались все ремонтники. Туда же пришел Мурад, чтобы позавтракать с Мушегом. Лица у всех были угрюмые. Теоредис достал своей сверток с кукурузным хлебом и брынзой. Он жевал без всякого аппетита и не переставая ворчал:

— Что ж это получается? На двадцать процентов ниже. Чем же я буду кормить жену, сына? Она, бедняжка, продолжает болеть и работать не может. Скажи, Триондофилас: наверное, это ошибка? Не может быть, чтобы тариф снижали на одну пятую.

— Нет никакой ошибки. Хозяева решили выехать за наш счет, вот и все, — ответил бригадир.

— Как же мы будем жить? — спросил один из рабочих.

— Это уж твое дело. Хочешь — живи, хочешь — умирай, до тебя никому нет дела.

— Это несправедливо! Я хочу получать за свой труд полностью! — не унимался рабочий.

— Вместо того чтобы ворчать, бороться нужно, протестовать, а если придется, то бастовать! — сказал слесарь Мовроматис.

— Скажешь тоже! — встревожился Теоредис. — Посмей только пикнуть — мигом очутишься на улице. Нет, по-моему, надо помалкивать, авось дотянем до лучшего времени.

— Раз так, то нечего скулить. Сиди себе в своей конуре и соси кулаки вместо хлеба, как медведь! — гневно вскричал слесарь.

— А по-моему, все это оттого, что много чужого народа сюда понаехало, — вставил угрюмого вида токарь и посмотрел в сторону Мушега и Мурада.

— Что же ты этим хочешь сказать? — спросил Триондофилас.

— У кого не дырки, а уши, тот понял.

— Ты брось эти шутки! Мы не из буржуйского сословия, чтобы разводить национализм в рабочей среде, вроде «за великую Грецию», «Греция для греков» и прочую чепуху! Хватит, надоело! — рассердился бригадир.

— Когда видишь, что из-за каких-то пришельцев голодают твои земляки, коренные эллины, а тебе убавляют тариф, то берет зло. Вот и все.

— Так ты напускайся на буржуев! — крикнул с места слесарь.

Мурад медленно поднялся. Он был бледен, губы его слегка дрожали. Ему казалось, он сейчас скажет все то, что давно бродило в его измученном мозгу.

— В современном мире люди делятся на бедных и богатых, на пролетариев и буржуазию — это сказал Карл Маркс, — тихо начал он, сдерживая себя, — и это правда. Посмотрите, сколько эллинов голодают, в то же время другие эллины преспокойно купаются в роскоши. И пришельцы тут ни при чем. Это выдумали сами буржуи, чтобы разъединить рабочих, натравить одних на других, я это дело так понимаю.

— Браво! Браво! — закричали несколько человек.