Я прошел по низкому берегу и заметил, что часть воды минует омут, скапливается в небольшой ложбинке. А выхода воды не вижу. Прислушался — что-то шуршит. Подошел ближе и увидел, как струйки воды, перебирая мелкую гальку, просачиваются в грунт. Они и шуршат.

Я наклонился и начал разгребать камешки рукой. И вдруг они все пришли в движение, зашевелились, как живые, и медленно потекли в образовавшуюся крохотную воронку. Я на всякий случай отступил, но в этот момент подо мной что-то тяжело вздохнуло, песок под ногами грузно просел, и меня повлекло вместе с ним в разом разверзшуюся полуметрового диаметра воронку.

Я плохо запомнил, как удирал от этой гибельной дыры, но очутился далеко на берегу и даже вскочил на валун.

После этого случая у меня не было особого желания обследовать подобные достопримечательности Молмыса…

Вечером Мусия отругал меня за излишнюю любознательность и в назидание рассказал такой случай.

Было это еще до войны. Пастухи-манси загнали оленей на ягельную гору, а сами спустились в долину к избушке. Ночью они слышали какой-то грохот, но ничего не поняли. А утром глянули и ахнули: горы как не бывало! На ее месте, словно после сокрушительного землетрясения, громоздились камни, обломанные древесные, стволы.

Недосчитались пастухи и нескольких оленей…

Больше семи километров течет Молмыс под землей. Но весной во время паводка система подземных протоков не вмещает всю массу воды и часть ее идет поверху. Только река тут становится уже, мельче, течение ослабевает. Летом, когда спадает большая вода, временное русло пересыхает — оно очень заметное, все усыпанное галечником, — и его называют «Сухим плесом». На каком-то участке Сухого плеса я лег на каменную плиту, приник к ней ухом, и до слуха донесся отдаленный рокот пробивающейся в подземелье воды.

— Теперь узнал, что такое Вапарам? — спросил Мусия и хитро прищурился. — Узнаешь и Вапетам. Еще немного идти осталось.

Шли мы уже пятые сутки. Продукты наши кончились. На одном из привалов мы поняли, что до конца пути их не хватит. И не потому, что мы просчитались, просто невозможно было унести на себе так много. Мы несли еще и тяжелый рабочий инструмент.

— Ладно, — сказал Мусия, сосчитав разложенные на траве последние брикеты крупяных концентратов. — Каши нет — рыба есть. Много рыбы! Давай делать мышь.

Мы связали мягкой медной проволокой две легкие бутылочные пробки, затем аккуратно обтянули их шкуркой от старого воротника, пришили хвостик. В петельки, оставленные на проволоке, вдели два крепких крючка-тройника. Получилась очень похожая на настоящую мышь приманка для тайменей. Ее мы и подцепили вместо блесны к спиннинговой леске.

— А почему обязательно мышь на приманку, а не рыбку какую? — спросил я.

— Можно и рыбку, только мышь лучше. Мышь ночью туда-сида по речке гуляет, паршук ее ловит.

Паршуком Мусия называл тайменя, об этом я знал. А вот почему мыши «туда-сида по реке гуляют» — не имел представления.

— Да какие же могут быть мыши в воде? — удивился я.

— Голова у тебя есть? Пошто не думает? — рассердился Мусия. — Ма-аленькие, вот такие мышки! Плавают они ночью у берега, комариков разных собирают.

Не в тот вечер, а позднее я убедился в этом. Я стоял в русле на плоском надводном камне и удил под перекатом мелких хариусов. Было уже темно. В черной, как бы маслянистой, воде отшлифованная поверхность камня казалась белой. Вдруг возле самых моих ног кто-то бойко прошмыгнул — и бульк в воду! Я присел на корточки и увидел в тихой заводи, на мелководье, плавающих между камнями мышек. Я очень удивился и подумал, что это какие-то особые мышки. Но когда поймал одну, узнал в ней самую обыкновенную землеройку, с голыми розовыми лапками и длинным усатым хоботком.

Позднее же в желудках почти каждого пойманного нами тайменя мы находили остатки этих землероек.

«Мышь» наша была готова. Оставалось попрактиковаться с нею и дождаться вечера.

Не простое дело — приспособиться к легкой, по сравнению с блесной, а потому непривычной для руки «мыши». А бросать придется и ночью, ориентируясь только по звуку, на удар тайменя. Таймень, в отличие от других хищных рыб, прежде чем заглотить добычу, глушит ее хвостом. Вот когда он шлепнет по воде, тут в самый раз подпускать приманку.

Долго у меня не получались забросы, «мышь» летела куда угодно, только не на цель, и Мусия от досады изводился на берегу:

— Ай, не умеешь, ай, нехорошо! Так всех паршуков разгонишь.

Но вот мало-помалу я приловчился. А когда пробки намокли, стали тяжелее, вовсе на лад пошло дело.

— Ладно, — сказал Мусия. — Теперь я айда на борозду.

«Бороздой» по-местному называется продольное углубление в русле. В ней обычно и держатся таймени. Одну такую «борозду» мы заприметили еще днем и сейчас направлялись к ней. Речка в этом месте делает плавный поворот. Вода подточила противоположный крутой берег, образовав длинную, метров в двадцать, промоину.

Было еще рановато, мы присели на камни. Солнце склонилось к горизонту и, запутавшись в верхушках деревьев, высветило реку поперек розовыми полосами. Тихо стало. Только ныли надоедливые комары.

И вдруг — бух! Гулкое эхо покатилось по извилистому коридору реки. Мусия повелительно простер руку в сторону расходившихся кругов.

Я взмахнул удилищем — и, конечно же, промахнулся! «Мышь», описав пологую дугу, шлепнулась на прибрежный галечник.

— Ай, нехорошо! — укоризненно сказал Мусия. — Зачем учился?!

Мы опять сели. И в ту же секунду в самом конце «борозды» снова раздался удар, подобный выстрелу. Меня аж подбросило! Мусия строго глянул: сиди, мол!

Вскоре еще раз стукнуло на реке, и опять Мусия посмотрел на меня строго.

«Ждет, когда ударит поближе, чтобы бросить наверняка». Едва я об этом подумал, как у самого берега с потрясающим плеском, с брызгами вылетела на поверхность огромная красноперая рыбина, изогнулась в воздухе да так треснула по воде своим оранжевым, в четыре ладони, хвостищем, будто рядом обрушился пятипудовый камень!

Я плохо владел собой от великого волнения и потому, наверно, опять позорнейше промахнулся. Но еще до того, как «мышь» коснулась воды, что-то подсказало, что не надо торопиться, надо медленно и спокойно выводить приманку к берегу. Ведь не один же таймень в этой «борозде».

«Мышь», острым углом разрезая воду, пересекая солнечные полоски, приближалась ко мне. И тут я увидел или даже скорее почувствовал, как что-то большое, стремительное, взвинчивая бурунами воду, ринулось за приманкой. Миг — и над «мышью», в каскаде сверкающих брызг, радужным призраком расцвел все тот же оранжевый хвост!

Удар был настолько силен, что я еле удержал спиннинг. Как и следовало, спустил после этого леску. «Мышь» свободно понесло течением, будто оглушенную. Снова вздыбилась вода, на поверхности показалась тупорылая, матово-сизая приплюснутая башка, похожая на головешку, и тотчас последовал мощный рывок, едва не сваливший меня с ног! Таймень взял приманку.

Наколовшись крючками, хищник попробовал выплюнуть «мышь». Не получилось! Поволок куда-то в сторону, но, почувствовав сопротивление, дал такую «свечку», что вылетел из воды на добрых полтора метра. И пошел таскать! Притормаживая стремительно раскручивающуюся катушку и как бы подчиняясь той дьявольской силе, какая рвала из рук удилище и стаскивала в реку, я забежал в воду. Предельно натянутая леска звенела, как стальная. Самое главное теперь — не дать разбушевавшемуся тайменю выбрать всю леску, иначе запутает за камни, оборвет!

В ушах словно вата — плохо слышу за спиной возбужденный голос Мусии:

— Ай, попался, паршук, ай, попался! Ослабь, ослабь, пусть пляшет!

Я еще, сколько позволяла длина, отпустил леску, но вовсе не от того, что слушал Мусию, — не мог удержать тайменя. А он и вправду «заплясал». Несколько раз метровая белобрюхая рыбина с горящими алыми плавниками выбрасывалась из воды, сверкая чешуей, перевертывалась и с грохотом падала назад. Пытаясь освободиться от крючков, кидалась и вправо, и влево, ходила кругами или вдруг останавливалась и стояла мертво, точно привязанная. Много раз я подводил к берегу непокорного великана и каждый раз вынужден был стравлять леску, как только он поворачивал обратно.