Штурман советует мне не волноваться. Он указывает на блокнот из пергаментной бумаги, где я часто рисую, чтобы убить время:

— Выплесни свои чувства в узор и краски, — говорит он. — Узор-позор-пугач-богач, настоящее твое богатство в твои рисунках — они хватают меня, кричат мне, заставляют меня смотреть. Мои карты указывают путь, но твое видение дает направление. Ты компас, Кейден Босх. Ты компас!

— Если я компас, то толку от меня мало, — замечаю я. — Я даже не знаю, где север.

— Еще как знаешь! — отвечает штурман. — Только в этих водах север постоянно гоняется за собственным хвостом.

Мне вспоминается один мой приятель, считавший, что север там, куда он встанет лицом. Пожалуй, в этом что-то было.

Штурман делит со мной каюту с тех пор, как мой прежний сосед, которого я уже с трудом помню, исчез в неизвестном направлении. Здесь мало места даже для одного, однако нас двое.

— Ты достойнейший из здешних недостойных обитателей, — говорит он мне. — Твое сердце еще не пропиталось морским холодом. А еще — у тебя есть дар. Дар-пар-парус-зависть, при виде твоего таланта весь корабль позеленеет от зависти, попомни мои слова!

Этот парень в плавании далеко не впервые. А еще он дальнозоркий. То есть, если он смотрит на кого-нибудь, то видит не его, а что-то позади, в бесконечно далеком другом измерении. Как правило он вообще не смотрит на людей, слишком занят своими навигационными картами. По крайней мере, так он их называет. Это нагромождения цифр, слов, стрелок и линий, соединяющих точки-звезды в незнакомые мне созвездия.

— Здесь другие небеса, — объясняет он. — Приходится видеть в звездах что-то новое. Новый-овен-домен-гномон. Нам нужно что-то вроде солнечных часов, чтобы определять, сколько времени прошло. Понимаешь?

— Нет.

— Над морем гроза, гроза-коза. Вот и ответ — коза. Она ест все вокруг, переваривает целый мир, пока он не станет частью ее самой, и изрыгает его обратно, помечая территорию. Территорию-историю-споры-разговоры, слушай, что я говорю. Коза — ключ к нашей цели. Все имеет значение. Ищи козу.

Штурман — гений. От его гениальных мыслей у меня голова раскалывается.

— Почему я здесь? — спрашиваю я. — Если все имеет значение, что я значу для этого корабля?

Он продолжает прокладывать курс — дописывает слова и дорисовывает стрелочки поверх старых записей. Там уже столько наслоений, что лишь он сам может что-нибудь разобрать.

— Значение-печенье-пирог-порог. Ты — порог, за которым лежит спасение мира.

— Я? Ты уверен?

— Не меньше, чем в том, что мы сели в этот поезд.

Порог-пирог-пингвин-дельфин, — дельфины скачут на обоях в комнате сестры, а я стою на пороге. Дельфинов ровно семь. Я сам их нарисовал, по одному на каждого из «Семи самураев» Куросавы, потому что мне хотелось, чтобы она любила их, и став постарше.

Сегодня дельфины сверлят меня злобными взглядами. Хотя у них нет противопоставленных больших пальцев, а значит, на мечах драться мы не будем, сегодня они какие-то необычно грозные.

Папа укладывает Маккензи спать. Для нее уже очень поздно, для меня — нет. Мне как раз исполнилось пятнадцать, ей скоро одиннадцать. Я лягу спать через несколько часов. Если вообще засну. Вряд ли сегодня мне это удастся.

Внизу мама разговаривает по телефону с бабушкой. Обсуждают погоду и термитов. Наш дом уже разгрызают на мелкие кусочки.

— …Но травить их — это же так вредно! — доносится до меня мамин голос. — Должен быть способ получше.

Папа целует Маккензи на ночь, поднимает голову и замечает меня: я стою не в комнате, но и не за дверью.

— Что случилось, Кейден?

— Ничего, просто… Не обращай внимания.

Папа встает на ноги, а сестра отворачивается к разрисованной дельфинами стене, показывая, что готова к отбытию в царство снов.

— Если что-то не так, ты всегда можешь мне рассказать, — произносит отец. — Ты и сам это знаешь.

Я стараюсь говорить тихо, чтобы Маккензи не слышала:

— Ну, просто… В школе один парень…

— Да?

— Конечно, я не могу знать наверняка…

— Ну?

— Мне кажется… Похоже, он хочет меня убить.

В торговом центре стоит ведро для пожертвований. Огромная желтая воронка для сбора средств на какую-то детскую благотворительность, о которой очень неприятно думать. Вроде «Помощи безногим детям — жертвам войн». Нужно сунуть монету в щель и отпустить. Она с минуту описывает круги по стенкам воронки, с ритмичным жужжанием, которое все нарастает по мере того, как монета приближается к дыре. Она вращается все быстрее, так что, когда всю ее кинетическую энергию наконец поглощает отверстие воронки, звук уже напоминает вой сирены. А потом монета исчезает в черной бездне ведра, и наступает тишина.

Я, как эта монета, скольжу вниз и ору во всю глотку. Ничто, кроме моей собственной скорости и центробежной силы, не мешает мне рухнуть в темноту.

— В каком смысле — он хочет тебя убить? — Папа выходит в коридор и закрывает дверь в комнату Маккензи. Из ванной за углом осторожно просачивается тусклый свет. — Кейден, это не шутки. Если кто-то из школы угрожает тебе, ты должен рассказать мне, что происходит.

Он стоит и ждет ответа, а я жалею, что вообще открыл рот. Мама все еще разговаривает с бабушкой внизу, и я ловлю себя на том, что сомневаюсь, бабушка ли это. Может, она притворяется, а на самом деле говорит с кем-то еще, возможно, обо мне, и, наверно, используя шифр. Но зачем бы ей это понадобилось? Глупость. Нет, она просто беседует с бабушкой. О термитах.

— Ты уже сказал учителям?

— Нет.

— Что конкретно он сделал? Угрожал тебе?

— Нет.

Папа глубоко вздыхает:

— Если он открыто тебе не угрожал, может, все не так плохо. Этот парень приносил в школу какое-либо оружие?

— Нет. Хотя… может быть. Да… Да, мне кажется, у него мог быть нож.

— Ты его видел?

— Нет, я просто знаю. По нему видно, что он ходит с ножом, понимаешь?

Папа снова глубоко вздыхает и запускает руку в редеющие волосы:

— Расскажи, что именно он тебе говорил. Постарайся вспомнить все по порядку.

Я пытаюсь подобрать слова, чтобы объяснить ситуацию, но мне не удается:

— Дело не в том, что он что-то сказал, а в том, чего он не говорил.

Мой папа бухгалтер — очень последовательный, мыслит левым полушарием мозга, так что я без удивления слышу его ответ:

— Я тебя не понимаю.

Я отворачиваюсь к стене и тереблю висящий на стене семейный портрет. Тот скособочивается. Это меня беспокоит, так что я спешу поправить его.

— Не обращай внимания. Это неважно. — С этими словами я пытаюсь сбежать по лестнице, потому что мне очень нужно подслушать мамин телефонный разговор, но папа осторожно ловит меня за локоть. Этого достаточно, чтобы я остался на месте.

— Погоди-ка, — просит он. — Если я правильно тебя понял, в одном классе с тобой учится какой-то парень, чье поведение кажется тебе угрожающим.

— Если честно, у нас с ним ни одного общего урока.

— Тогда откуда ты его знаешь?

— Я его не знаю. Но иногда он проходит мимо в коридоре.

Папа опускает глаза, что-то прикидывает в уме и снова переводит взгляд на меня:

— Кейден… Если вы не знакомы, он не угрожал тебе и просто несколько раз прошел мимо, почему ты вообще решил, что он желает тебе зла? Наверняка он тебя даже в лицо не помнит.

— Ты прав, я просто перенервничал.

— Ты, наверно, делаешь из мухи слона.

— Да, именно. Делаю из мухи слона. — Произнеся это вслух, я понял, как глупо звучали все мои гипотезы. Этот парень даже не знает о моем существовании. Я даже имени его не знаю!

— Старшая школа — очень сложный период, — продолжает папа. — Много поводов для беспокойства. Мне жаль, что ты держал в себе столько всего. Подумать только, подозревать такие вещи! Но всем нам иногда не помешает проверка реальности, не так ли?