Я открываю глаза, почти удивляясь, что все еще стою в гостиной. Мне приходит в голову, что мой дом и Китай соединяет идеальная прямая линия и направлять вдоль этой линии свои мысли может быть небезопасно. Могли жар и давление усилить мои мысли до масштабов землетрясения?

Конечно, это просто шальная мысль, но теперь я каждое утро смотрю новости, боясь увидеть, что в Китае произошло землетрясение.

Хотя напуганные члены экипажа много раз отговаривали меня забредать в потаенные уголки корабля, я просто не могу удержаться. Что-то толкает меня на поиски того, о чем лучше не знать. И как же можно плыть на огромном галеоне и не обшарить каждый его закоулок?

Однажды с утра, вместо того чтобы отправляться на палубу для переклички, я встаю пораньше и решаю пройти по длинному, слабо освещенному коридору на нижней палубе. По пути я достаю блокнот и быстро зарисовываю свои впечатления.

— Простите, — обращаюсь я к притаившейся в своей мрачной каюте девушке, которую вижу впервые. У нее широко большие глаза с потеками туши и жемчужное ожерелье, грозящее ее задушить. — Куда идет этот коридор?

Она окидывает меня подозрительным взглядом:

— Никуда не идет, вот же он, на своем месте. — С этими словами она исчезает внутри и захлопывает дверь. Ее образ стоит у меня перед глазами, и я набрасываю в блокноте, как выглядело лицо девушки, когда она отступила в тень.

Я продолжаю свой путь, по дороге считая лестницы, чтобы хоть как-то отследить свое продвижение по бесконечному коридору. Одна, другая, третья… Я подхожу к десятой лестнице, а коридор все так же уходит вперед. Я сдаюсь, карабкаюсь по ступенькам и вылезаю на главную палубу из среднего люка. До меня доходит, что все лестницы, где бы они ни начинались, выводят к этому самому люку. Я двадцать минут брел по коридору и ничуточки не продвинулся.

Передо мной примостился на перилах попугай. Такое чувство, что он специально поджидал тут, чтобы поддразнить меня.

— А туда отсюда не добраться, — кричит он. — Не знал? Не знал?

Моя работа на корабле — держать равновесие. Не помню, с каких пор я этим занимаюсь, но отчетливо припоминаю, как капитан объяснял мне мои обязанности:

— Твоя задача — чувствовать, как корабль качается из стороны в сторону, и перемещаться в противовес этому движению от правого борта к левому.

Другими словами, как и большая часть команды, я день-деньской ношусь от борта к борту, пытаясь скомпенсировать качку. Совершенно бессмысленное занятие.

— Разве наш вес имеет какое-то значение для такого огромного корабля? — как-то раз спросил я капитана.

Тот уставился на меня налитым кровью глазом:

— Предпочел бы стать балластом?

Это заткнуло мне рот. Видел я этот «балласт». Моряков набили в трюм, как сардин, чтобы понизить центр тяжести галеона. Если тебе нет места наверху, ты становишься балластом. Мне еще грех жаловаться.

— Когда мы приблизимся к цели, — пообещал однажды капитан, — я отберу отдельную команду для выполнения нашей великой миссии. Работай от души и до седьмого пота — тогда, может, в ней найдется место и для твоей почти бесполезной задницы.

Я не уверен, что хотел бы этого, но вряд ли что-то может быть хуже, чем бессмысленно носиться по палубе. Однажды я спросил капитана, далеко ли до Марианской впадины: сколько бы мы ни плыли, море никак не менялось. Мы ни к чему не приближались и ни от чего не удалялись.

— В воде не ощущаешь, плывем мы или стоим на месте, — ответил тот. — Но мы узнаем, когда цель будет близка, по знакам и мрачным предзнаменованиям.

Я не осмелился спросить, каких-таких мрачных предзнаменований он ждет.

Когда море спокойно и мне не нужно бегать взад-вперед, я иногда остаюсь на палубе поболтать с Карлайлом. Наш корабельный уборщик — обладатель таких коротких ярко-красных волос, что они напоминают персиковый пушок, и самой дружелюбной улыбки на всем галеоне. Он далеко не мальчик — скорее, ровесник офицеров, но не один из них. Кажется, у него свое расписание и свои правила, мало совпадающие с приказами капитана, и он — единственный на корабле, у кого сохранилась хоть какая-то логика.

— Я сам выбрал себе работу, — говорил он мне. — Потому что она очень нужная. И потому что вы все такие неряхи.

Сегодня я замечаю, как крысы разбегаются во все стороны от его швабры и исчезают в укромных уголках.

— Проклятые создания! — Карлайл макает швабру в ведро с мутной водой и продолжает мыть палубу. — Никак от них не избавиться.

— На старых кораблях всегда водятся крысы, — замечаю я.

Карлайл поднимает бровь:

— Ты думаешь, это крысы? — При этом он не говорит, кем еще они могут быть. Если честно, животные так быстро бегают и так хорошо прячутся, что я никак не могу толком их разглядеть. Это беспокоит меня, и я решаю сменить тему:

— Расскажите мне что-нибудь про капитана!

— Он твой капитан. Ты должен уже сам знать о нем все, что следует.

Но уже по его тону я понимаю, что он в курсе многих вещей, известных лишь избранным. Но если я хочу получить ответ, мне следует лучше формулировать вопросы:

— Расскажите, как он потерял глаз.

Карлайл вздыхает, оглядывается по сторонам, убеждаясь, что никто не подслушает, и шепотом начинает:

— Я так понял, что попугай потерял его первым. Мне рассказывали так: попугай продал глаз ведьме, чтобы та сварила зелье, которое превратило бы его в орла. Но ведьма обманула его, выпила зелье сама и улетела. Тогда попугай выклевал глаз капитану, чтобы не одному ходить с повязкой.

— Враки! — ухмыляюсь я.

Карлайл с торжественным лицом разбрызгивает по палубе мыльную воду:

— Эта история правдива ровно настолько, насколько нужно. — Деготь между досками, кажется, пытается спастись от его потопа.

Штурман утверждает, что вид из вороньего гнезда принесет мне «просветление, успокоение и хорошее поведение».

Если это тест с выбором ответа, то я предпочел бы первое и второе, хотя учитывая, где я нахожусь, с тем же успехом можно жирно обвести третье.

Воронье гнездо — это маленькая бочка наверху грот-мачты. По виду туда влезает один, от силы два человека. Я нахожу это подходящим местом для того, чтобы остаться наедине с моими мыслями. Следовало бы уже запомнить, что моим мыслям не позволено такой роскоши.

Ранним вечером я взбираюсь по истрепанным тросам, окутавшим корабль, как паутина. На горизонте блекнут последние отблески заката, и на небе неохотно показываются незнакомые созвездия.

Ближе к вороньему гнезду сеть тросов суживается и кажется все более ненадежной. Наконец я переваливаюсь через борт насаженного на мачту бочонка и тут же обнаруживаю, что он совсем не такой маленький. Как и нижняя палуба, снаружи он кажется меньше, но внутри он футов сто в диаметре. Здесь, удобно откинувшись на бархатных креслах, сидят члены экипажа, потягивают переливающийся неоновым светом мартини, глядят перед собой отсутствующим взглядом и слушают джазовую группу.

— Ты один? Иди за мной, — приглашает официантка и ведет меня к свободному бархатному креслу, с которого открывается вид на пляшущий по воде лунный свет.

— Ты прыгун? — спрашивает бледный мужчина, сидящий рядом со мной. У него в стакане плещется что-то голубое и, похоже, радиоактивное. — Или пришел просто посмотреть?

— Я пришел прочистить голову.

— Угощайся, — предлагает он, указывая на свой искрящийся стакан. — Пока ты не нашел своего собственного коктейля, можешь попробовать мой. Здесь каждый находит свою смесь, а то на безрыбье придет рак и утащит за бочок. Так здесь заканчиваются все прибаутки. Даже те, которые не в рифму.

Я оглядываю собравшихся — дюжина человек впала в какой-то эйфорический транс: