10

Над заокской степью вихрилась белая сутолочь. Вразнобой плелись лошади, ослепленные снежными всхлестами, возок встряхивало, кидало в стороны, и на те рывки-швырки чуткой больно отозвалась поясница… Петр выругался. «Черт бы унес вояж такой! Я-то в укрытии, но каково конным?» Он высунулся наружу, поманил командира гвардейцев Глебова, заиндевелого с головы до пят.

— Невмоготу, Федор?

— П-перетерпим, н-не впервой, — ответил тот, с усилием разомкнув синие губы.

— Щеку потри, лихарь-кудрявич! Завод Ивановский еще бог весть где… Что там, левее?

Глебов пристально всмотрелся в ревущий полумрак.

— Вроде бы деревня, герр бомбардир-капитан, и сбочь, под ветлами, усадебка господская.

— Свернем. Потешных немедля в тепло. Проследи.

— Слушаюсь!

У ветхого, с невысокой подклетью, дома столпилась дворня: горбун-отрок, длинная как жердь баба, маленький, по плечо ей, старичишко на деревянной ноге.

— Из господ есть кто-нибудь? — спросил адмиралтеец Апраксин, встретивший Петра под Калугой.

— Чего? — присунулся ухом старик. — А-а, есть, есть. Барышня, Алена свет Миколавна!

— Где ж сам барин?

— В город уехамши, позавчерась. До сих пор нет и нет.

Посреди темной прихожей встретила дева лет восемнадцати, одетая в простенький сарафан; из-под него виднелись драгунские сапоги со шпорами. «Папенька, вы?» — спросила она и, разглядев чужих, испуганно попятилась, едва не выронила свечу.

— Не бойся, народ мирный — беломорские да воронежские корабелы, — успокоил ее Петр. — Едем на верфи, красавица, малость подустали. Дозволь притулиться где-нибудь.

— Ой, что же я… — спохватилась дева. — Милости прошу в гостиную.

— Начадим, — улыбнулся Петр. — Дымокуры несусветные.

— Папенька мой с чубуком день и ночь! — Юная хозяйка прикоснулась к печному зеркалу, сдвинула стрелы-брови. — Меланья, скоренько на погреб, вот ключи, а ты, Фролушка, дровами займись. Живо, живо, люди с дороги!

Не медлила и сама. Ненадолго отлучилась в светелку, чтобы переодеться, сменить сапоги на выходные башмачки, замелькала гибкой змейкой туда и сюда.

Стол облегла чистая, расшитая синими петухами скатерть, в червленой посуде появилось кушанье: студень, тонко нарезанное сало, капуста, редька, моченые яблоки, что-то в штофе.

Дева отвесила поклон, повела рукой:

— Прошу, гости дорогие.

— Не откажемся, верно, адмиралтеец? — весело произнес Петр. — Правду сказать, с утра маковой росинки во рту не было… Слушай, милая, а кваску не найдется?

— Сейчас принесу!

Гости, не дожидаясь новых приглашений, сели за стол.

— Разносол не сама ли готовила? Ах, с Меланьюшкой? Знатно! — нахваливал Петр. Утолив первый голод, он посмотрел по сторонам. — Ого, да ты еще и рукодельница отменная. Вышивок-то, вышивок… А грамоте обучена? — спросил он, заметив на боковом столике пузырек с чернилами, гусиные перья, раскрытую посредине книгу. — Ба-а, «Троянская гиштория», и не просто, а на франкском. Она-то как сюда залетела? Какими ветрами?

— Майорова дочь, подруга моя, презентовала, и с ней словарик. — Дева неожиданно пригорюнилась, подперла круглое лицо ладошкой. — Трудно! Столько мучений, не приведи господи…

— Ай неволил кто?

— Ни единая душа, сударь, кому я нужна? Да ведь скучно так-то. А книги…

— С ними веселее, правда? — быстро, с покашливаньем, проговорил Петр. — Вот и я подобное на себе когда-то испытал. Что-то обрел, не спорю, а покой… покой улетучился невесть куда. И не жалею.

Он мимолетно посмотрел на Апраксина. Тот с кислой миной водил вилкой по дну чашки, вылавливая белый гриб.

«Угадываю ход мыслей твоих! — едва не вырвалось у Петра. — Домострой доселе в печенках сидит… Осатанели! Тут баба не стой, туда не шагни, поскольку ты — мать, жена, сестра — существо третьестепенное!»

Он резко отодвинулся от стола, закурил, пряча в дыму расстроенное лицо. «Мне б дочерь такую!»

— Что батюшка твой? — вспомнил Петр. — По сапогам судя, офицер драгунский? (Дева зарделась, кивнула.) В каком чине отставлен?

— В поручичьем, после Орешка.

— Много ль душ у него?

— Тринадцать, сударь.

— Гм, не густо. Чем занимается?

— Ездит к воеводе, к коменданту, в надежде на службицу какую, да все бестолку. Теперь в Воронеж собирается, к батюшке Петру Алексеевичу.

Тот снова окутался дымом. «Житье невеселое, что и говорить. Ладно, подумаем, как помочь вашему горю».

Стукнула дверь, вошел одноногий старичишко с охапкой поленьев, согреваясь, потоптался перед печью. Петр уловил его цепкий боковой пригляд, чуть свел брови, как бы предостерегая от неуместных словес, и тот крякнул, застеснялся, упер очи в угол. Признал, седой черт!

— Кто таков? — спросил Петр у девы.

— Дворовый наш, с папенькой на севере был. Один без руки, другой без ноги — так вот и домой вернулись…

Петр потянулся за штофом, наполнил чарку.

— Выпей, воин, и закуси. Давай-давай. Надеюсь, барышня не посетует? Случай-то какой! Выходит, вместе на Неве ратовали!

В ночь отправились дальше. Петр сидел в возке и мыслями опять и опять возвращался к недавнему гостеванию. Вот и здесь, в глуши, потянулись к иной жизни. По-франкски читают… Как? Почему? Откуда это? Или впрямь — веленье времени?

— Макаров, спишь? — спросил он, отвлекаясь от раздумий.

Кабинет-секретарь шевельнулся обок, ответил незамедлительно:

— Слушаю, господин бомбардир.

— Сколько там полковничьих да капитанских денег моих осталось?

— Рублев триста — четыреста.

— Возьми еще двести у адмиралтейца, в счет морского оклада, и чтоб Румянцев, как поедет назад, передал той девице с добавленьем: «От Петра Михайлова, в приданое». А отцу ее летом — дорога в Курск, на воинские дворы.