3

Над Гродно вставал солнечно-студеный день. Снег, выпавший накануне, одел пухом деревья, дома и костелы, посеребрил высокие шпили замковых башен, привольно улегся по окоему, и тем отчетливее проступало невдалеке темно-стальное, на версты свободное ото льда неманское русло. Единственная дорога с левобережья вела через мост, укрепленный новыми верками; вились дымки фитилей, гулко вышагивала солдатская смена, и один ее вид настраивал на беззаботное веселье.

Перед замком кипела нарядная толпа. Подбоченясь, гарцевали шляхтичи гетмана Огинского, герои недавнего броска к Висле, с ними соперничали выправкой дрезденские лейб-гусары и меншиковские именные шквадронцы. «О, круль Август, о, граф Александр, — томно вздыхали паненки. — У этих великолепных мужчин и жолнеры как на подбор… О, какие красавцы, Езус-Мария!»

Близкий конский топот заставил многих оглянуться — от моста скакал всадник, суча плетью; лошадь всхрапывала, роняла с губ розоватую пену.

— Невольно, пся крев, невольно![2] — гаркнул кто-то пышноусый, едва не угодив под копыта.

Всадник будто не слышал. Он миновал чугунные, фигурного литья ворота, спешился, расталкивая встречных, загрохотал сапожищами наверх.

Митька Онуфриев, — это был он, — влетел в залу, ослепленный блеском хрустальных люстр, попятился. «Живут баре, в ус не дуют!» — мелькнуло шальное. Какой-то надуто-важный человек с булавой в руке возник перед ним, осведомился:

— Вас заген зи?[3]

— Не вас, господин хороший. Мне б генерала… Наисрочно!

— О, майн гот![4] — как бы в изнеможении закатил глаза человек. — Насат, ферштейн? Шнель, шнель, бистро!

Они еще спорили, — всяк на свой лад, — когда растворилась дубовая дверь и, одетый в прогулочный костюм, вышел Август Сильный под руку с Меншиковым. Король, огромный, вальяжный, белолицый мужчина, спрашивал о чем-то, — генерал от кавалерии отрицательно мотал головой.

Меншиков заметил нижегородца, построжал:

— Кто таков?

— Драгун Санкт-Петербургского полку, ваше…

— Порядка не ведаешь? Мало учен? — Меншиков досадливо покусал губы. — Крупу, что ли, привезли? Про то первокомандующему рапортуй, он рад-радешенек будет… Вот, ваше величество, полюбуйтесь, до какого градуса кавалерия низведена. Через одного в фуражирах! — И Митьке: — Ступай прочь!

Онуфриев знай топтался у входа.

— Кому велено? — возвысил голос Меншиков.

— Неприятель… к реке идет, вась-сиясь! — наконец выпалил драгун, совладав с оторопью. — Верстах в семи выше, где лед крепкий!

— Что-о-о? — не своим голосом крикнул Александр Данилович и, ухватив оробевшего солдата за ворот, потряс. — Отвечай, сам зрил? Не почудилось?

— Никак нет! Четырьмя колоннами прет, а в них — и рейтария, и пехота, и вэрктуги, то бишь артиллерия…

— Но там Рен с тыкоцинской завесой должен быть… Куда он-то делся?

— Сбочь, по-за лесом, еще конные мелькали, может, и наши… Не разглядел, вась-сиясь, был далеко!

— Ч-черт! — выругался Меншиков и подозвал к себе бригадира Волконского. — Князь, твои роты в сборе?

— Какое! Кто на фуражировке, повеленьем господина первокомандующего, кто у мельничных жерновов!

— Довели кавалерию! Скачи, князь, труби подъем и всех, кого по дороге встретишь, прихватывай… Да, к Огильвию заверни: мол, надобна пехота, и немедля. Пусть поспешает вдогонку, ждать недосуг! Бартеневу с Кобылиным шквадрон именной вести! — Меншиков повернулся к Митьке. — А ты, драгун, аллюр три креста к питерцам. Общая тревога!

В стороне стоял король Август, побледнев, на треть обнажив шпагу, подаренную ему Петром Алексеевичем во время осенних совместных празднеств. Меншиков невольно усмехнулся. Есть от чего прийти саксонцу в замешательство: сдавалось, только-только ускользнул от неугомонного преследователя Карлуса под крыло русских, и вот — снова думай про то ж!

— Вы с нами, ваше величество, к переправам?

Король наконец опомнился, послал клинок в ножны.

— Да поможет нам бог, Александр! Я еду в ретраншемент, чтобы лично возглавить пехотный корпус!

— В седло!

Сорвались, устремились вскачь — впереди Меншиков с Бартеневым и подоспевшим Генскиным, новым питерским полковым, вслед кое-как собранные, разрозненные, перемешавшиеся драгунские роты; лишь именной шквадрон мчал плотной желтокафтанной массой.

Меншиков яростно взмахнул плетью.

— Чья вина, чей недосмотр?!

— Завеса-то была за Реном, ваше сиятельство, — напомнил рассудительный Генскин.

— Попадется красномордый — пристрелю своей рукой…

Меншиков насупился. Горше всего был собственный промах! Верил благостно-хмельным депешам Рена, отряженного во главе двух бригад к Тыкоцину, до свету отплясывал с воздушными польскими девами, начисто позабыв, где он и кто перед ним… Правда, неприятельской акции вовсе не отметали, но как она рисовалась-то? Карлус-де непременно толкнется прямо, через мост, — иного пути у него нет, — и там, в теснине, будет ему конец верный. Только нападет ли, привыкший действовать налегке? Стужа — раз, бескормье — два, сотни верст по снежным заносам — три, авангардия бдительная — четыре… А тот повернул по-своему, насел с неожиданной стороны!

Кони вынеслись на взгорье, и открылся левый неманский берег, запруженный лентами черно-синей пехоты. Правее накапливалась кавалерия, тоже в немалом числе, шишаки и кирасы льдисто вспыхивали под солнцем.

— А вот и наши, «тыкоцинские»! — сказал командир шквадрона Кобылин, всматриваясь в мглистое верховье реки. — Шли всю ночь, небось окольным путем… Эка, растянулись!

Вскоре подъехал на взмыленной лошади генерал Рен, отсалютовал шпагой, хотел что-то вымолвить, но так и не решился.

— Н-ну докладывай! — накаленно бросил Меншиков. — Где были, для чего, чем занимались долгих пять недель?

Рен беззвучно шевельнул губами.

— Убирайся, иначе…

Меншиков не успел договорить. За рекой рассыпалась барабанная дробь, и головные шведские колонны стремительно, в снежных вихрях, одолели спуск, перестроились, четко замаршировали по льду. Вслед, уступами, выдвигались новые квадраты.

— Ваше сиятельство, никак… «сам»? — прозвучал взволнованный голос адъютанта Бартенева.

Перед линиями атакующих светлел серо-стальной колет, памятный русским еще со времен злосчастной нарвской баталии семисотого года.

— Вижу… Ротам Волконского и Генскина рассыпаться вдоль кромки, пулять на выбор! — велел Меншиков.

Беглый огонь с седла кое-где приостановил движение черно-синих шеренг, вынудил их открыть ответную стрельбу, но батальоны в центре, ведомые Карлом, знай чеканили упругий шаг, смыкались готовые к броску, и все отчетливее проступали ряды высоких медвежьих шапок. Да, шел гренадерский лейб-регимент, краса и гордость королевской армии! Здесь и там выросли кустистые разрывы гранат, умело пущенных шведами, густо засвистел свинец, — реденькие шеренги русской кавалерии местами прогнулись… Меншиков похолодел. Еще минута, и произойдет непоправимое. Почерк свеев был ему хорошо знаком: ударить посредине, рассечь, обратить в бегство…

— Шквадро-о-он, рысью, арш-арш!

Пятьсот усачей в ослепительно-желтом кафтанье лихо атаковали строй лейб-гренадер, встреченные залпами, сделали полукруг, насели снова. Поодаль яростно рубился Рен, подоспев с частью заслона. «Медвежьи шапки», огрызаясь, мало-помалу отступили, очистили берег.

— Сброшены на лед, ваше сиятельство! — отрапортовал командир именного шквадрона Кобылин.

— Вижу, не слепой, — отозвался Меншиков, с беспокойством глядя вниз по реке. Шведские кирасиры и рейтары в короткой сече потеснили драгун Волконского и теперь заходили сбоку, стремясь отрезать русских от города.

— Рен, подкрепишь князя Григорья и оседлаешь большак. За твоими питерцами, Генскин, левое крыло. Умри, а полчаса выиграй. Да не зарывайся, понял? Отступать волнами, под прикрытием стрелков отменных!

— Отступать? — недоуменно повторил Иоганн Генскин.

Александр Данилович поморщился.

— Ждать, когда охватят фланги, по-твоему, ни за грош лечь костьми? Обещанной инфантерии нет как нет, и вряд ли она явится, при нонешнем первом командире… Не спорь, ступай!

«Огильвий с присными теперь на мне отоспятся! — лихорадочно думал Меншиков, пришпоривая лошадь. — Еще бы: сдуру сунулся к переправам, с побитой мордой отскочил назад… Леший бы побрал войну такую!»

На развилке гродненской и минской дорог он перевел дух. Гремело, клокотало, взметывалось косматыми дымами по всей неманской излучине: с трудом сдерживали кирасир Волконский и Рен, крайне тяжко приходилось питерцам, — они сражались теперь в полуверсте от реки, у развалин старой панской усадьбы. Сомнений не оставалось — поднаперла главная королевская сила, имея в виду самую решительную цель. Проморгали, черт!

Взгляд Меншикова скользнул вдоль пустынного большака, пролегшего на восток. «А ведь Петр-то Алексеевич сорвется сюда! — опалило грозящее. — Прямо в львиные когти… Господи, боже мой!»

Крикнул и не узнал своего голоса:

— Передать Рену… пусть отводит бригады в крепость. Ингерманландцы, невцы и шквадрон — при мне!

Он круто повернул арабскую полукровку, огрел нагайкой со всего плеча, — снежные комья брызнули из-под копыт.