9

Показав государыням Копорье, Ямбург, Нарву («Города не завоеванные, Параскевушка, а отвоеванные, искони свои!»), отметив огненной потехой день святых апостолов, Петр заторопился к войску.

Он подпрыгивал на своей излюбленной одноколке, ловил взглядом новые столбы, несущие крупно выведенную цифирь в английских милях. «Знай россиян, тоже не лыком шиты!» — непременно заметил бы Алексашка, сердечный друг. Одно скверно — извив на извиве, долгие объезды болот и водороин… Укротим войну, подумаем про то всерьез, — тем паче Фергарсон и Гвин, опытные голландские мастера, готовы немедля заняться прочерком дорог, начиная с главной, петербургско-московской… Все лишь начато! Сколько надо перевернуть, привесть в движенье, поднять на свет… Скотоводство, садоводство, виноделие, рыболовство, рудное дело! Связь каналами реки… Сел, допустим, в баркас у кремлевской стены и спокойненько, без переволоков, плыви аж до невского устья!

Порой Петру и в самом деле казалось, что все вокруг начинается только с него. Но стоило вернуться думами на полустолетие, на четверть века назад, и это впечатление рассеивалось… Василий Голицын, твой враг и… предшественник, — так ли был плох, во всем ли? В чем-то заносился планами подальше твоего. Мечтал о грамоте поголовной, на «крепость» мужицкую замахивался. Высоконько летал Софьин фаворит, ничего не скажешь, да только припасть к кормилице-земле не мог!

Петр усмехнулся. Неодолимую силу перемен кое-кто чувствовал и тогда, верно. А вот превозмочь косность, подтолкнуть очевидное, поступь ускорить — до сего не доходили. И наипаче — о морях не задумывались всерьез.

Он замер, скованный давнишней мечтой. Кто подтвердит, какой дерзновенный: есть ли путь ледовитыми водами на крайний восток и далее к югу? Живем как в потемках, ей-ей!

Мало-помалу охватывало нетерпенье. Пока был в Парадизе, немыслимо стосковался по лагерному шуму, звону, пересверку орудий, острым запахам кожи, дегтя, порохового зелья, по милой походной толчее. Гарнизон — то и не то: в нем господствует скрипуче-сухой порядок, линейность, ранжир… Подмывало увидеть рассыпанные вдоль ручья боевые костры, многогоцветье знамен, услышать разудалые приветственные клики, песни хором у офицерских палаток, даже лающую саксонскую речь… Ведут ораву пленных — это возвратилась «обсечка», иными словами конная партия; подтягиваются неторопливые обозы, и среди них весомо плывут зеленые пороховые палубы; топает рекрутская рота, мимо стремглав проносится ординарец, грязь порскает в безусые лица, вызывая матерную брань…

Подъехал Иван Орлов, расторопный восемнадцатилетний прапор, отвлек от раздумий.

— Господин бомбардир-капитан! Как прикажете донесть князю Салтыкову? Скоро Смоленск!

— Перекусим, сменим гривастых и — дальше…

— Слушаюсь!

В полдень, оставив город позади, покатили могилевским трактом. Одолевало беспокойство — где армия? Вести о Шереметеве были самые путаные: судя по некоторым, воюет перед рекой Бабич, крепко держа «пасы», а то вдруг оказывается почему-то уже на днепровских переправах.

Ехали всю ночь. Верстах в десяти от Горок, под утро, из-за перелеска вынырнул запаленный всадник, углядев царскую одноколку, сопровождаемую несколькими каретами и сотней конных семеновцев, ударился прямо по жнивью к ней.

— Кубыть, Ушаков, — определил остроглазый прапор.

— Который? Они ведь ровно близнецы.

— Андрей Иваныч, Детинушка!

Братья Ушаковы вступили в войско все четверо враз, иной дороги у них попросту не было. Мор скрутил деда с матерью, когда старшенькому, Андрейке, стукнуло пятнадцать, на долю недорослей достались старый дом в шесть окон и седенький слуга. Страстно привязанный к сиротам, он сплел каждому лапти-семерички, пошил единственный на всех полукафтан. Кто просыпался первым, тот и надевал справу, — остальные в дранье, без штанов сидели дома… «Некусай» согнул бы их вконец, если бы не разворотливый Андрейка: зимой обитал при новгородских бойнях, помогая свежевать воловьи туши, — потрох твой! — летом, вкупе с деревенскими девками, собирал грибы, ягоды, отыскивал съедобные коренья, и уж тогда проявилась его недюжинная сила: брал статных девок по две на руки, играючи переносил через промоину. «Ах, детинушка!» — ворковали селянки, целуя его. Прозвище пристало как репей…

— Реляция господ фельдмаршала и генерала от кавалерии, герр бомбардир! — отрапортовал Ушаков, тараща бедовые глаза.

— Что велено передать словами? Режь правду-матку, Детинушка!

— Была острая схватка, в коей россияне, численностью в семь-восемь тыщ, супротив шведских сорока с честью бились!

Петр вскрыл засургученный пакет, бегло прочел написанное, подмигнул спутникам.

— То дорого, брудеры, что раньше генеральной баталии врезали Карлусу хорошенько… Научились-таки воевать по-новому! — Он сдернул треуголку, обмахнулся. — Ф-фу, аж вспотел, понимаешь… Где сейчас главная квартира?

— В Горках!

— По сю сторону Днепра? — Петр озадаченно сдвинул брови. — Не поторопились ли, после виктории-то? Ведь и король непременно следом потянется… — Но взвесил на ладони пространную, в витиеватом шереметевском духе реляцию, снова заулыбался. — Едем, чтоб достойным достойное воздать. Скачи вперед, Андрейка… Постой! Гаврила Головкин с Шафировым тоже здесь? Ну да, ну да, ты ведь был при них!

С солнцем показались Горки, нарядное, еще не выжженное местечко. Вестовой драгун вскинулся из-за куста, взлетел в седло, крупной рысью наддал к околице. А вот и светлейший, вот и Борис Петрович при полном параде, — спешились невдалеке, двинулись бок о бок навстречу.

«Ах, соколы, ах, бесценные мои!» Петр сам не свой выпрыгнул на дорогу, посверкивая увлажнившимися глазами, широко расставил руки.

— Благодарствую за добрую весть, камрады. Спасибо! Дайте, я вас расцелую!

Но генералы повели себя как-то странно. Шереметев, лилово-красный от прилива крови, прошепелявил что-то невнятное. Алексашка знай смотрел в сторону, левое веко подергивалось.

— Ничего не пойму… Аль нам не рады? — недоуменно-весело справился Петр. — Виктория в кармане? Ай не так?

Улыбка у светлейшего получилась вялой, кривоватой.

— Кто наверху, а кто и… обмарался.

— Аль расстроены ретирадой? Успокойтесь, на то и маневр. — Петр кивнул Орлову. — Скоренько лошадь. Войско объеду тотчас, надо ж поздороваться с богатырями. Эка наладились лупить — и кого? Фуллблудсов, чистопородных! Такое выпадает не каждый день!

— Все так, а многое и иначе, — хрипло выдавил светлейший. — Репнин-то с Чамберсом бегли яко зайцы, около версты. А перед тем переправу прозевали, не почесавшись… А перед тем…

— Чего ж вы мне голову морочили? — бешено крикнул Петр. — Кто писал о виктории? Кто?!

— Дак в лесу-то и впрямь… — просипел Шереметев. — Ополовинили заступа два-три.

— Говорите! — велел Петр, потемнев лицом, и пока шел рассказ, молча кромсал и без того обгрызанный ноготь. Наконец разлепил губы: — Снарядить кригсрехт[11]. Если вина подтвердится, обоих разжаловать в рядовые солдаты. Рюриковича — первым!

— Правильно, мин херц, пусть не заносится плюгавый! Но радовался светлейший рано, Петр вспомнил и о главных командирах.

— А вы куда смотрели, архистратиги? Рядом были… Ах, болота и теснины?! Вот она, тактика, пренебрегай ею! Кажется, столько сделано для привития регулярства — все или почти все позабыто враз! — Он горько выругался, увидев пушки, изготовленные к стрельбе, кинул: — Салютации не будет. Без нее сахаристо!

Светлейший заикнулся было о завтраке, Петр категорически отмел:

— Небось, вы за всех попировали. В те самые деньки, когда ретраншемент копать следовало.

Дробно выстукивало сердце, словно придавленное стопудовым камнем. Теперь там, на весте, поди, трезво-о-ону! Послы мои сидят в обструкции. Вокруг слагаются хвалебные вирши в честь Александра новоявленного, газеты (и первой лондонская, под рукой некоего Дефо) острят по моему адресу, припоминая торопливый отъезд из-под Нарвы, монетные дворы наперебой звенят чеканками… Он до хруста сжал кулак. Помню, зело помню медальки семьсот ненастного года! Карлус гордо скачет по распростертым русским телам. Он же убивает разом троицу врагов: меня, стало быть, Августа Фридерика и еще Фридерика, датского. На редкость хлесткой получилась медалька, привезенная Борисом Куракиным: я убегаю впереди своих солдат, киргизская шапка с головы падает, шпага потеряна бог весть где… Ныне, чего доброго, и похлеще отольют!

— Коня! — гаркнул Петр.

Вот и армия, выстроенная за селом на луговине. Он ехал, закусив ус, темным взором окидывая сине-зелено-красные шеренги. Как ни горячись, а войско совсем не то, что невпопад мельтешило восемь лет назад. Чувствуется закал, и крепкий: не одна сотня верст пройдена в боевой тревоге, не одна пулька свистнула мимо уха, а то и зацепила за живое… В конце концов оконфузилась-то лишь дивизия Репнина, прочие отступили в полном порядке, без потерь.

Он повел головой: где ж утеклецы? Ага, на левом крыле, несколько в сторонке, а впереди, вовсе открытые каждому глазу, горе-командиры. Глуповато-растерянно улыбается красной морщинистой рожей Ванька Чамберс, пришибленно стоит маленький, невзрачный Репнин. Гнев сдавил горло.

— Подь сюда!

Репнин как во сне подковылял к бомбардирской лошади, замер.

— Н-ну, «герой Везенберга»! — сказал Петр, кривя губы. — Где был твой хваленый ум? Где ты сам околачивался трое суток? Ерничал? Вспоминал свои запьянцовские дела у Покровских ворот? — Он замахнулся плетью, с трудом превозмог себя. И Меншикову: — Собрать кригсрехт, генерал от кавалерии, судить по всей строгости!

Светлейший, побледнев, молчал: думалось, мин херц понемногу отойдет, не решится на столь крутую, неслыханную доселе меру. Аникита Репнин, как-никак, полный генерал, долгое время со шведом бился, имеет андреевскую ленту, врученную за геройства.