До камской переправы Брагины добрались перед утром. Клочья тумана медленно ползли над рекой, все отчетливее проступали на взгорье длинные, вкривь и вкось, порядки слободских изб, от них шли к пристани люди. Две рослые бабы, по виду мать и дочь, осторожно вели вниз корову. Следом немного погодя с грохотом скатилась телега, и лошадь едва не влетела передними копытами на узкий дощатый настил. Седока, вихрастого парня, выругали в несколько голосов.
— Кобылу хайте, не меня! — весело огрызнулся тот и принялся кромсать зубами пшеничный калач и пить молоко из четверти.
Егорка Брагин, лежа у костра, изредка поглядывал на жующего парня, и кишки еще сильнее сводило от голода. Батьке было легче: стоял себе над водой, двигал полуседыми бровями.
— Кама… — тихо бормотал он. — Река добрая, не чета иным лужам. Бывал я здесь, когда… — Он смолк, но Егорка и без слов понял, что хотел сказать отец: когда был зрячим.
От плеска волн на Егорку навалилась дремота, отодвинула далеко прочь людской говор, лай собак с разных концов слободы… Он снова был дома, в Красном Яру. Бок о бок сидят остроглазые братишки, мал мала меньше, перед каждым — кучка крупнозернистой соли. В углу сгорбился отец, думает о чем-то своем, а верховодит за столом красноволосый Степка, ломким баском покрикивает на огольцов, если надо, пускает в ход костяную ложку. А вот и маманька достала чугунок из русской печи, от него пар столбом. Картошка — чудо: сама тает во рту, жаль только — нет хлеба, ну хоть кусочек бы. Зато на сковороде, что появляется на столе вслед за чугунком, красуется румяный таймешонок, пойманный Егоркой у ближнего порога…
— Вставай. Пока шель да шевель, закапаем глаза. Что-то саднит.
Голос отца прозвучал совсем некстати, разом перенес на туманный камский берег.
За пригорком Брагин-старший прилег на траву и, когда сын склонился над ним, сердито прогудел:
— Да взболтай, взболтай, сколько тебе говорить! — И обеспокоенно: — Много еще лекарства в пузырьке?
— Почти половина.
— До Москвы хватит, а там… — он, как и давеча, не договорил, замер с закрытыми глазами, раскинув длинные, в синеватых венах, руки.
— Ну как? — шепотом спросил Егорка, сидя перед ним на коленях.
— Вроде б отвалила резь, — ответил батька, и сын удивился спокойствию, с каким были сказаны эти слова. Раньше, в первые дни дороги, не раз Егорка просыпался от сдавленного отцовского плача, особенно жуткого в кромешной тьме…
Кто-то пронзительно вскрикнул: «Валит!» Егорка из-под руки всмотрелся в смутные очертания правого берега: на светлую полосу воды и впрямь выдвигался маленький с высокой трубой пароходишко, и следом тянулось что-то громоздкое, тупым клином.
Шум, брань, детский плач. Толпа, теснясь и оступаясь, хлынула по мокрым сходням на пристань. Вокруг лошаденок суетливо забегали мужики-подводчики, поправляя упряжь. Бабы, мать и дочь, возились с коровой: одна держала ее за рога, другая закрывала глаза рядном. Корова шарахалась в сторону, мычала.
— Тряпкой-то к чему? — недоуменно сказал Егорка, помогая отцу сойти на приплесок.
— Ты о ком?
— Да о буренке.
— Нельзя иначе, может взбрыкнуть… Паром-то скоро?
Вихрастый парень обернулся на голос Брагина-старшего, с досадой кинул:
— Летит на всех парах. Точь-в-точь кульерский!
Ведя за собой широкую плоскодонную баржу, пароходишко медленно шел наискосок. Он, казалось, выбивался из сил, отчаянно шлепал плицами колес по воде, пыхтел и свистел, окутываясь дымом, и наконец подвалил. Но еще долго паром причаливали к пристани, чтоб его перегороженный балкой выход пришелся вровень с помостом… Первыми съехали телеги, за ними поползла вверх по откосу вереница людей.
Паром опустел. Теперь очередь была за теми, кто ждал на левобережье. Кони упрямились, фыркали, ступив на зыбкую палубу. Пешие пассажиры пробивались к носу баржи, где виднелось несколько грубо сколоченных скамеек. Стоя в проходе, человек с кожаной сумкой через плечо твердил усталым голосом:
— С пешего гривенник, с подводы полтина… Куда претесь, дьяволы? Все влезете, времени хватит. Полчаса, а то и час.
— Это почему? — колко спросил вихрастый.
— А потому! — паромщик строго подтянулся, мотнул головой на взгорье. — Господин волостной старшина должон быть вскорости. Уразумел?
— Хоть сам черт, а отплывай по расписанью…
— Поговори, поговори. Кликну полицию, будешь знать! — оборвал его паромщик и напустился на баб: — Эй, тетка, ты чего мне суешь? Сказано: гривенник с пешего, полтина с прочих. Ведь сказано?!
— По-твоему, что буренка, что лошак с телегой — одно и то ж? — вспылила старшая из баб. — Так, по-твоему?
— Колеса пола не загадят, а твоя рогатая не успеет приткнуться, и тут же… Гони полтину, некогда мне с тобой.
— Грабеж, люди добрые! — кричала баба.
— Уймись, мокрохвостая, пока не поздно. Вон, господин старшина едет. С ним шутки плохи, сама знаешь.
— На, злыдень, подавись!
Пропустив легкую «казанку» волостного старшины, Егорка с отцом взошли на баржу чуть ли не последними. Паромщик скользнул взглядом по нищенской суме Брагина-старшего. Свободных мест впереди не было, и они остались на корме, усеянной овсом, клочками сена, среди повозок.
— Дед с мальчонкой, шагайте ко мне, — позвал вихрастый. Он посмотрел на бородача-старшину, на ее гнувшегося перед ним паромщика, крикнул: — Эй, кондуктор, кажись, все в сборе!
— Не учи ученого, — проворчал паромщик и, надев картуз, подал знак рулевому.
Из высоченной трубы вырвался клуб дыма, рассеиваясь под ветром, обдал пассажиров горькой вонью, огромные красные колеса с шумом ударили по воде, взбивая пену. Пароходишко отбежал на несколько саженей от берега, повисшая цепь лязгнула, натянулась, и баржа стала медленно разворачиваться против течения.
— Слава богу! — сказал вихрастый, подмигивая Егорке. — Теперь можно и закусить. Не против?
Тот пробубнил что-то невнятное, отводя голодные глаза.
— По всему, не против. Передай калач батьке, да и сам не зевай. — Он повернулся к Брагину-старшему. — Откуда будете?
— Иркутяне, из-под Братска.
Парень удивленно присвистнул:
— Издалече топаете, не знаю, как вас по батюшке…
— Терентий Иванович.
— И куда теперь?
— В Москву, к тамошним глазным докторам.
— Отчего ж не в поезде?
— Было и такое, да гмырь-контролер ссадил под Катеринбургом. Вот и правим от слободы к слободе. — Терентий Иванович помолчал, спросил озабоченно: — Где-то тут правей Воткинские да Ижевские заводы, верно ай нет? Значит, не подвела память. А скажи, обозы с винтовками, поди, как и встарь на Сарапул идут, а оттуда — в Тулу?
Парень вытаращился на него, весело засмеялся.
— У тебя нюх, дедок. За три версты перед собой чуешь, ей-ей!
— Ничего кроме не осталось… — глуховато, с обидой молвил Терентий Иванович.
— Прости, дед. Понимаешь, в чем дело: те самые обозы… Короче, при них я и состою.
Донесся протяжный гудок. Пароходишко перевалил глубокое камское стремя, подернутое косой рябью, и все ближе придвигался обрывистый, в редких пихтах, берег. Егорка невольно посмотрел назад, как бы стараясь ухватить оком начало пути. Господи! Сколько верст медленно легло в пыль за спиной, а сколько их, полосатых, ждет впереди! Ведь еще и Волги нет, а уж где, за какими несусветными далями укрывается Москва, один бог ведает… Смолк, о чем-то задумался и вихрастый парень, недавно такой улыбчивый и бесшабашный. Заговорил он лишь после выгрузки, отъехав добрую версту в глубь соснового леса.
— Так вот, Терентий Иванович, — сказал, придержав кобылу на развилке дорог. — Мне крюк предстоит небольшой, кой-кого из родичей навестить надо, а вы идите себе по-тихому до Сарапула, и не куда-то, а прямо на товарную пристань. Послезавтра встретимся, потолкуем обо всем. Бывайте!
Заночевали в прикамской деревне. Батька знал, в какой дом толкнуться: под соломенной крышей своих бед невпроворот, правь к шатровой.
Хозяин во дворе отбивал косу. Он покосился на слепца с поводырем, засопел, ни слова не сказал, снова принялся выстукивать молотком.
«Неужели завернет?» — подумал Егорка, чуть не валясь с ног от усталости.
На улице возник шум, ворота распахнулись, и во двор влетел верховой, упруго соскочил на землю. Старик, отложив косу, развел руки, пошел навстречу высокому молодцу в форменной тужурке и картузе.
— А ну, господин техник, покажись во всей красе. Хоро-о-ош! Этак недолго и в анженеры, а?
— Лиха беда начало, дядя, — ответил молодец и закричал работнику, принявшему повод: — Походи с ней, походи подольше!
Оба уселись на крыльце, и молодец достал из кармана серебряный портсигар, щелкнул крышкой перед дядиным носом. Старик заскорузлыми пальцами долго ухватывал папиросу.
— Ну, Ганька, то есть Гаврила Пантелеич, какие новости?
— Лучше не надо! — отозвался молодец, подняв левую бровь.
— А все ж таки?
— Первая и главная — генерал с полковниками пожаловал на заводы, по указу государя-императора. Стало быть, нужда в огнестрельном, и крепкая!
— Не иначе, — подтвердил хозяин и вдруг спросил ни с того ни с сего: — А что ж отец и брат не приехали? Ведь не чужие, могли б и помочь.
Племянник потупился.
— Знаю, куда ветер дует, — молвил старик. — Пятый год засел в дурацкие головы, о свободе возмечталось. Только пустое дело. Возврата к смуте не будет, не таковские времена! — Он оглянулся, слепец с поводырем по-прежнему топтались посреди двора. — Эй, странники, дуйте к стряпке, пусть покормит, а спать — в баню!
…Чуть свет хозяин пришел в баньку, поставленную на задах огорода. Неторопливо открыл дверь, сел на скамью, положив рядом краюху черного хлеба и две луковицы. Был он не таким сердитым, как вчера во дворе.
— Благодать у вас, — молвил Терентий Иванович, слегка повернув голову на свет.
— Какое… погорели позалетось! — отозвался старик. — Кому-то чужой достаток не по ндраву пришелся… Так тогда заскучал, так заскучал, глаза б ни на что не глядели. Только баня и осталась от всей усадьбы.