— Вас прикрывай, а вы хоть бы шрапнелькой отблагодарили!

— Приказ главкома известен? То-то, милая пехота!

— А вы и рады!

Батареец огрызался весело-зло, потом притомился:

— Евстигней, приструни своих остряков, терпежу нету!

— Ага, в кусты, малай! — гортанно засмеялся Гареев.

— Тихо! — в голосе батарейного разведчика прозвучала тревога.

— В чем дело? — спросил Игнат, подползая к нему.

— В лесок вглядись, на взлобке. Просеку видишь? Прямо на ней — костер, около — люди. Может, штаб?

— Дайте мне, по старой охотничьей памяти! — отделенный поудобнее встал за бруствером, прицелился. Костер на просеке погас, будто его и не было, зато выстрел всколготил весь южный берег, вызвал бешеный ответный огонь.

Рядом с Игнатом раздался стон. Нестеров наклонился, чиркнул спичкой, и у него поплыло перед глазами. На дне окопа сидел Гареев, запрокинув скуластое лицо. Щеки были насквозь пробиты разрывной пулей, шею и грудь заливало густой, исчерна, кровью. Игната затрясло, в уши наддал звон, странно опустело в груди… Пришел в себя от сдавленного женского вскрика.

— Боева, ты? Перевязывай! — Натка словно не слышала, окаменев. Игнат с силой затормошил ее. — Оглохла, кукла чертова?

— Ой, Игнат Сергеич… Ой, умрет малайка!

— Доставай бинт, я посвечу…

Одеревенелыми руками она принялась бинтовать голову Гареева, а у самой рвалось дыханье, падали слезы…

Раненого перенесли за село, в санитарный обоз.

Игнат прислонился лбом к холодному брустверу, медленно, через силу проворачивал мысли. А что будет, если с тобой такое произойдет? Вовсе распластаешься?

Он долго лежал, вдыхая крепкий, устойчивый запах земли… И все-таки, что бы там ни было, а правда и то, что человек есть человек, он с пеленок лицом к жизни, а не к смерти повернут… Нестеров едко усмехнулся. Оправданьице подыскиваешь? Нет, привыкать надо и к стонам, и к боли, и к виду крови. Только так! Чем ты, милок, занимался после Москвы? Одними разъездами. Жареный петух тебя ни разу не клюнул всерьез, если не считать ночи, у дутовцев проведенной… Под Кагинским заводом? Ну, какой это бой. Просто пульки с зазубринами просвистели мимо, а в атаке — только что голышом проскакал с версту, больше ничего!

Чуть свет вторую роту отвели в перелесок, сменили резервной третьей. Привезли пищу, но бойцы ели кое-как, засыпали с ложкой в руке. Землисто-серые, в копоти, лица, воспаленные глаза, бурая, пропитанная речной сыростью и потом, одежда… Обмыться бы, но где возьмешь воду? Сим далеко, Зилим — вот он, да не укусишь… У Игната кружилась голова, перед ним то возникало село, объятое морем пламени, то снова надвигался берег в злых точках выстрелов, то мелькало окровавленное лицо Гареева…

Один Кольша был на ногах. Он бродил около печных труб, гладил их оплавленные бока, порой взглядывал на юг, не полыхает ли над Богоявленском? Как ни странно, зарева пока не было, хоть и крепко грозились дутовцы.

— Теперь жди вестей. Говорят, казакам серники были розданы: ворвешься — поджигай… — походя бросил он Макарке.

Тот враз потускнел.

Подъехал главком с Томиным, их сопровождала гурьба конных ординарцев. Они спешились, заговорили о вчерашнем бое, о ложной переправе через Белую, над которой колдовали всю ночь. Игнат сидел в стороне, изредка подымал веки. «На Зилиме делать нечего, Евстигней как скала. Главное на севере, у реки Сим. Да ведь не догадается Василий. Ну, а сам просить не стану. Довольно ребячества!»

Главком, беседуя с Калмыковым, повел бритой головой туда-сюда, и в босом, усталом, подчерненном копотью солдате, на обочине дороги, наконец узнал друга-пресненца. Всмотрелся, видно, вспомнил что-то, покивал Калмыкову:

— Заберу я у тебя москвича, не возражаешь?

— Как, совсем?

— На день-другой. И не к себе, нет. Пусть наведается к Ивану Степановичу. Там у него и трети партийцев не осталось. Первыми кинулись в контратаку под Петровском, первыми и полегли… Да и надо же человеку повоевать досыта!

— По-моему, хватило б ему на сегодня, — ревниво заметил Евстигней. — Наелся до отвалу.

— Видать, нет. Во, улыбается! — Калмыков махнул рукой. — Чур, не забывай об усольцах. Всегда приютим, при любой грозе.

— Буду знать.

Василий Константинович поглядел на север, ловя ухом гул далекого боя.

— Сейчас там каша заваривается. Едем!

Игната нечего было торопить: свое все на себе, «бульдог» в кармане, да и белолобый стоял наготове, нетерпеливо бил о землю передним копытом. Поскакали в обгон колонн. Полки шли по нескольким дорогам, образуя гигантское кольцо, а в нем — обозы, добровольные боевые группы из парнишек, стариков и баб, летучие санотряды. Многовато все-таки раненых. Бой кругом, и всюду кровь…

Небо сияло первозданной голубизной, струило тепло, правда, не такое уж каленое, одинокая сквозистая тучка застыла на западе, и под ней широкими кругами вился коршун.

— Что же генералы? — спросил Игнат. — Какую новую пакость надумали?

— План давний: ударить в лоб и в тыл, прижать к Белой. Крупные силы у них пока на юге: и те, что поспевали за нами от Белорецка, Седьмая казачья дивизия, и те, что неделю не могли опомниться после Петровского. А вот кто впереди… — Блюхер умолк на мгновенье, в задумчивости покусал темный ус. — Как, по-твоему, наш тет-де-пон сыграет свою роль?

— Ты о ложной переправе через Белую?

— О ней. Если бы ты видел, какой располагающий уголок. Село на том берегу, паром, брод. Оседлал, и с ходу к Уфе, по прямой едва ли не самое короткое расстоянье. Генералам есть над чем поломать голову.

— А где твой гнедой? — вдруг спросил Игнат. Под главкомом была новая лошадь.

— Погиб конь, вчера у Ирныкшей… — Василий Константинович помрачнел, голос его дрогнул. — Считай, с зимы на нем…

— Значит, бой гремел и в чащобе? То-то Михайло волновался!

— Собрали кулак, действовали напролом! Человек девятьсот шло в передовых цепях, не меньше — в резерве. Без малого, казачья бригада. Хвала интернационалистам Сокача, отвели удар. А сдай мы Ирныкши, вся оборона завалилась бы. Сигнал серьезный… Надо поскорее за Сим, за железную дорогу. Не то расколотят в междуречье!

Сим волновал главкома. Погоняя лошадь, он кидал отрывистые слова, и перед Игнатом все отчетливее вырисовывался «мокрый мешок», в который волей-неволей входила, втягивалась партизанская армия.

— Беда с горными реками. В верховье — просто ручеек, потом вспухают как на опаре. При впадении Сима в Белую страшенная глубина, обрывы. Паром, ясное дело, на той стороне. Остается — вброд на перекатах, повыше. Но там, по донесению разведки, засело в окопах тысячи три уфимских солдат, не считая казары и Башкирского конного полка… Без драки не пройти!

Первым к месту предполагаемой переправы шел Первый уральский полк.

Ивану Степановичу приходилось туго. Усилил натиск в лобовую через буераки, появились потери. Пулеметы белых, поставленные на прибрежных взгорках, под соснами, прижали цепь к земле, в версте от берега. Беспокоил и хутор, что проступал зеленым островком справа. Павлищев, как всегда спокойный, подтянутый, в стареньком полковничьем кителе, подозвал командира Оренбургской казачьей сотни.

— Хуторок видите, батенька? Атаковать в конном строю.

— А если пулеметы?

— Где их нет? — Павлищев переглянулся с главкомом. — Выполняйте приказ.

Конники вынеслись из-за перелеска, рассыпались лавой, охватывая хутор. Через несколько минут под вязами, среди хат, грянули выстрелы, началась рубка… Подлетел связной, сдвинув папаху на затылок, отрапортовал:

— Хутор наш, товарищ комполка! Белые, кто попроворней на ногу, подались к реке. Взят обоз!

— Давайте сюда подводчиков, — распорядился главком.

Их вели, бородатых, перепуганных, оглядывающихся на конников, и особенно часто на высоченного командира сотни. Ох и грозен, черт!

— Здравствуйте, отцы. Тутошние? — спросил главком.

— Так точно, ваше… товарищ командир.

— Что, небось и красных возили?

— Доводилось по весне. А теперь вот…

— Броды знаете?

— Как не знать. Первый около Бердиной Поляны. Второй повыше, в версте.

— Первый-то глубок?

— Нет, не боле полутора-двух аршин. Вчерась казаки переправлялись, и башкирцы вслед, и поповский отряд «Святая чаша».

— С чашей, значит, и в бою не расстаются? А какое дно? — продолжал расспросы главком.

— Глина и песок. Но не увязнете, ей-ей. Пушки проедут смело. Да и скаты пологие, съезжать удобно.

— Спасибо, отцы. А теперь по домам.

— Со всей радостью!

Оренбургская сотня коротким напуском сбила последнее сторожевое охранение по эту сторону Сима. Первоуральцы накапливались у берега, за холмами. Чуть правее выдвигался к реке Архангельский отряд, его вел степенный, рассудительный, под стать Ивану Степановичу, латыш Даннберг.

Главком, пропуская роты мимо себя, говорил:

— Хорошо, товарищи, очень хорошо. Но чаевничать рано. Форсировать реку сегодня же. В том спасенье армии!

Он повел биноклем по правому берегу. Под деревней Бердина Поляна, вдоль обрыва, проступали окопы в три линии, левее и глубже — маленькая деревенька, ровное поле, за ним большая гора и две поменьше, одна перед другой. Они закрывали собой село Родники, где сходились дороги. «Крепкий узелок. И глупец догадается, как его затянуть потуже!» — подумал главком и повторил:

— Переправляйся, Иван Степанович, и на штурм. Пока ее не одолеем, ходу нам вперед нету! — он указал нагайкой туда, где вздымалось над увалами бурое лбище горы. — Одно слово — господствующая высота!

Павлищев озабоченно свел седые брови.

— Трудненько будет, Василий Константинович.

— Бей без оглядки. Подопрем! Ты остаешься? — спросил он у Игната. — Ладно. Я ненадолго в штаб, надо поторопить верхнеуральцев.

Главком уехал. Иван Степанович посмотрел на часы, пригладил бородку, подал знак оренбуржцам. Сотня, обтекая холм и набирая разбег, зарысила к реке.