— Угадал. Если спросят, я у Алексея Пирожникова.

— Спал бы себе да спал, чудак. Эх, скорей бы смена, храпану во всю завертку!

На голоса вышел ординарец главкома.

— Едешь? Конычно, балакать будешь?

— Может, буду, малайка, а может, и помолчим за компанию.

— Верно! — башкир похлопал себя по бедру, где висел трофейный маузер. — Теперь они за нас говорят!

— Ой, не скажи! — возразил часовой. — Слово, оно и поныне в седле, коли от чистого сердца. Перво-наперво, ленинское слово. Мир народам! Так? Заводы рабочим! Так? Земля крестьянам! Любую темень прошибает. Крепче, понимаешь, орудийного залпа.

Забрезжило мглистое утро, близился штурм железной дороги. По всему фронту, от Шакши до Кудеевки, вот-вот забеснуется бой, встанут черные разрывы, громовое «ура» сомкнется с дикими вскриками и стонами.

Белоречане едва ли не первый раз после Усолки поели по-человечески, благо хуторские женщины испекли свежий хлеб, а к чаю угостили медом, по шесть ложек на брата.

— Что и говорить, богаты пчелой наши края! — бубнил Мокей. — Липа-матушка, сколько ее и по горам, извени, и по долам.

— Разбросанный ты мужик, Мокей Кузьмич, — сердито сказал Санька Волков. — Час политбеседы, а ты… Продолжай, Игнат. Что еще в газетах, раздобытых интернационалистами?

— Понаверчено, будь-будь. Ого! «Полный разгром блюхеровских банд под Петровском. Идет вылавливание отдельных головорезов». Запомним! А вот это новость. Чехи «эвакуировали город Пензу», иными словами, пустились в бега. Срезан-таки дьявольский клин!

— Ловок! Свои за пятьсот — семьсот верст, а ты чешешь, ровно везде побывал!

— А на кой хрен тогда листки белогвардейские? Читай, иди от обратного, попадешь в чок.

— Не промахнешься?

— Ошибусь, поправите. Народ вы тертый, заводской, — небось кого угодно заткнете за пояс.

— Вывернулся!

Пока шла беседа, Федор Колодин в стороне запаливал папиросу за папиросой, из серебряного портсигара, наклонив ухо к гармони, сыпал тихий перебор. Горшенин раз на него цыкнул, другой — не помогло, Федор смолкнет, посидит скучающей глыбой, поковыряет пальцем ощеренный сапог, и снова за свое.

— Ну, спасибо за чай с медом. Теперь просьба… — Игнат вынул кисет, взвесил его на ладони. — Мало… У кого что есть, высыпай, пойдет раненым.

Бойцы молча подходили, до последней крошки отдавали курево. Им, здоровым, хорошо на ногах и в заботах, а попробуй лежать, когда над лесом багровеет зарево и в отдаленье бухает орудие, и думать: не прорвалась ли казара с каппелевцами? А где наши? А что главком? Рой дум теснит голову, на сердце томительно-зябко… Тут-то и сгодится табачок, солдатская отрада!

Санька Волков покивал Мокею, тот развел длинными руками.

— Нету, парень. То исть, извени, чуть-чуть на дне.

— Ничего, — успокоил Санька Волков. — Ты щепотку, я две, вот и горсть.

— А сам на траву, что ль? — озлился Мокей.

— Зачем на траву? Мох тоже сойдет, если к нему вишенных листьев… Ты, дядя, разумеешь слово «раненый»?

— Хо! Завтра меня куснет, на том стоим. Но друг-то друг, а… понимаешь? Искони так было. Скажи, Горшенин, правда ай нет?

Комбат резко отмахнулся.

— С тобой по-человечески, а ты скот скотом! — бросил в сердцах.

— Не-е-ет! — взревел Мокей, швыряя кисет под ноги Саньке. — Ты не по-человечьи, ты мне по-партейному растолкуй!

— Одно и то же, — ввернул Игнат.

Рядом буйноволосый гармонист прихохатывал в кулак, отпускал остроты. Вспомнили и о нем.

— Ну, а ты, Федька? Или тоже чуть на дне?

— У меня папиросы, не каждому по зубам!

К нему шагнули со всех сторон, даже Мокей, взяли в оборот. Еще немного, и гармонисту пришлось бы туго, но вмешался Игнат:

— Не марайтесь. Эх, Федька, Федька, видать, Крутов здорово тебе на мозги накапал, до сих пор не расчихаешься!

— Ты мне Крутова не вешай. Не вешай! — загремел Колодин. — А то ведь я могу…

— Баста, ничего не сможешь. Пулемет передай Саньке, сам — в обоз! — велел Горшенин.

Колодин стоял, побелев, беззвучно шевелил губами.

— В обоз! — повторил неумолимый комбат.

На рассвете к селу Алаторка, где находились белоречане, подъехал с группой штабных Иван Каширин, выслушал короткий доклад Алексея Пирожникова, кивнул ему и Игнату: мол, присоединяйтесь! — и поскакал к маленькой горушке, одиноко темневшей на севере. Бойцы смотрели вслед: смел и головаст казак! Правда, в Белорецке поскользнулся, но теперь воюет уверенно и зло…

Кони вынеслись наверх, где с ночи засел красный пост. Впереди лежало широкое поле, с полосами неубранного хлеба, и на нем, казалось, ни души. Верстах в трех, за ручьем, высилась водокачка, около нее длинный пакгауз, вереницы вагонов.

— Иглино! — крикнул Иван Дмитриевич. — А ну, пост, засекай гнезда! — Он пустил коня по склону в хлеба, зорко вглядываясь перед собой. Полверсты одолели спокойно, потом нервно заклокотал пулемет, с гулом раскатились винтовочные залпы. Группа конных, описав полукруг, ударилась обратно.

— Чуете? Еще один мешок, теперь огневой!

Как было не увидеть? Глаз, он привыкает ко всему, если схватка следует за схваткой, приметил хитрость и Игнат Нестеров. Белые приготовили дьявольскую ловушку, протянув линии траншей под углом одна к другой, острием назад. Мол, шагайте себе, граждане-товарищи, а мы пропустим вас поглубже и, с божьей помощью, сомкнем фланги! Пока молчали орудия, далеко не все пулеметы подали голос, но главный вражеский ход стал понятен…

Командиры укрылись за горушкой, куда подтягивался Верхне-Уральский отряд. У Ивана Дмитриевича подергивались губы, глаза под навесом густых золотистых бровей потемнели.

— Чего ждем, братцы? — загудел нетерпеливый Калугин, взбадривая жеребца шпорами. — Послать конницу, расчесать в пух!

Иван Дмитриевич мало-помалу успокоился.

— Но-но, не рвать удила… Никакой опрометчивости, намотай себе на ус и своим лихачам передай. — Он повернулся к Пирожникову и Погорельскому: — Начнете первыми, но с оглядкой. Не спеша подобраться на бросок, затеять огневой бой, отвести глаза пулеметам. Пойдет в атаку красноказачий полк — поддержать. Ясна задача? По местам!

Стрелковые роты выходили в поле: слева — верхнеуральцы Погорельского, справа — белоречане, основная пробивная сила каширинского отряда. Шли неторопким шагом, внутренне напряженные, залегали, перебрасывались редкими словами, удивляясь тишине. В головной цепи неожиданно вынырнул Мокей-кашевар, с берданкой, подобранной им еще у Каги.

— Ты какими судьбами? — удивленно сказал Санька Волков.

— Судьба у всех одна, парень… — Мокей упал по команде на землю, приминая налитые колосья, чертыхнулся.

— Ай бороду прищемил? — иронически-весело справился Волков, подмигивая ребятам. — Смотри, навовсе отлетит, свинец как бритва! — Не дождался ответа, и снова: — С черпаком-то, поди, сподручней?

Мокей рассерженно привстал, погрозил пудовым кулаком.

— Еще слово, молокосос, и…

И тут же обеспокоенное:

— Первый-то батальон… Что он делает?

Соседи, миновав пригорок и увидев совсем невдалеке станцию, запруженную составами, забыли о наказе командующего не зарываться, глядеть по сторонам, очертя голову бросились к ней. «Даешь чугунку-у-у!» — донесся стоустый крик. Белые молчали, и у Игната завозилось колкое сомненьице: «А ведь и нам следовало бы так же. Чего медлить, чего топтаться? К чугунке — один разговор!» Первый батальон все глубже втягивался в гигантский разъем окопов, укрытых в густой, по пояс, жниве. И вдруг очередь, вперехлест вторая, третья, разом заговорило до десятка «шошей» и «льюисов». Передние звенья как бы наткнулись на невидимую стену, сбавили шаг, изломали строй, и тогда над хлебами встала четкая офицерская цепь, длиной с полверсты, кинулась на заводчан. Те остановились, а золотопогонники все набегали и набегали, росли на глазах… Батальон дрогнул, выбриваемый острым фланговым огнем, покатился в обход безымянной горушки.

Заволновались и роты Горшенина, что двигались рядом с верхнеуральцами. «Где же чертов Алексей? Спит он, что ли?» — подумал Игнат, вертя головой. Нет, Пирожников не спал, с резервным третьим батальоном шел наперерез… Вот и беглецы. Обалдело сшиблись со своими, идущими в две упругие цепи, кое-кого увлекли за собой, но встал на пути с наганом командир полка, заревел: «Куда-а-а, е-мое? Вперед!» Беглецы сбились кучей, помедлили немного, сорвались вдогон резервам. Цепи уплотнились, перевалив за бугор, снова перегородили край поля, и все чаще над ними прорезывалось «ура». Белые оторопело залегли, задвигали саперными лопатами…

Враг теперь наседал на горшенинский батальон. Роты четыре белых подкрались к его позиции, повели бешеный обстрел разрывными пулями. Одно спасало — высокая рожь: заденет остроносая за стебель, тут же рвется, не достигнув цели.

Неожиданно батальон встрепенулся: из-за перелеска накатывал слитный конский топот, слышались гиканье, разудалый свист.

— Вот он, Голунов… За мно-о-о-ой! — скомандовал Горшенин.

Цепь молча пошла на врага. Белые, забежав глубоко в поле и не успев как следует закрепиться, были атакованы по всей линии, отпрянули назад… Винтовки прочь, мешают, сапоги и шинели — тоже, «шоши»и «льюисы» — к черту, как и обозы. Скорее на станцию, скорее в вагоны, — там спасенье! А за спиной неотвратимо нарастал цокот копыт, лязгала сталь о сталь, взмывали короткие вскрики. Из-под сабель каширинцев ускользнули немногие. Были вырублены офицерские роты, сотнями неподвижных серо-зеленых бугорков легли, рассыпались номерные уфимские полки.

Всадники вынеслись к речке. Над станцией колыхалось черное облако дыма, горели склады. Видно было, как облепленный солдатами поезд на полных парах летел в сторону Златоуста. Голунов, не глядя, послал клинок в ножны.

— Будет наш, если архангельцы успеют… Эй, связной, в главный штаб!