Глава десятая

Егор Брагин сидел на подоконнике в дальнем конце казармы, тягуче зевал, прикрываясь ладонью. Во дворе бывшей мужской гимназии, где с лета обосновалась унтер-офицерская школа, вовсю разлегся снег, над полосатой караульной будкой стояло низкое октябрьское светило, кидая вокруг слабый отблеск. И неожиданно вспомнилось, как он впервые увидел закат и, вцепившись в юбку матери, закричал: «Мам, солнышко помирает!» — и долго не мог понять, почему оно, погасшее к ночи, утром выплывает из-за гор как ни в чем не бывало… Брагин скосил глаза на Амурскую улицу. Поодаль собралась толпа, — видно, опять упал кто-то. Не мостовая, а каток. «То ли дело у нас, в Красном Яру. Шагай себе с сугроба на сугроб, устал — посиди!»

Пройдясь по казарме, Егор остановился у своей койки. Учебные роты на плацу не теряют времени даром. «Вы потопайте, а я отдохну!» — мелькнуло в затуманенной голове. Каждый день одно и то же. Ровно в шесть подъем, гимнастика, завтрак, нудная, выворачивающая нутро долбежка, стрельбы или «ать-два, левой!». Нет, все-таки недурно побыть в одиночестве: никто тебе не мешает, не лезет в душу, не норовит заехать в рыло, на кисловский манер.

Брагин потер скулу, по которой тогда залепил прапорщик. Но что ни говори, служить можно, другого такого места не сыскать: на всем готовом, как у Христа за пазухой. Напрасно маманька волновалась…

Он посмотрел на дверь. Где же Мишка Зарековский? Опять запропал на кухне, утроба ненасытная… Уйдет, а ты за него отдувайся.

Мишка знай чапал своей дорогой, везло черту сиплому. Правда, не всегда… В последнее воскресенье, возвращаясь переулком из увольнительной, Егорка с Серегой набрели на драку.

— Пьяные… Ну их к бесу, — молвил Серега. — Ввяжись, и тебя ж первого — в участок!

Но Егорка вгляделся повнимательнее, не своим голосом крикнул:

— Наших бьют!

Налетели с гиканьем, раскидали, расшвыряли. Юнкера, их было четверо, брызнули в темноту. С земли поднялся Мишка Зарековский, отплевываясь кровью, плача от злости, погрозил кулаком туда, где высилась громада юнкерского училища: «Не все вам сверху, гады. Выйдем в офицерье, поговорим!»

В казарму он еле дотащился, с избитым лицом. И ведь выпутался! Сказал, дескать, оступился, чуть не угодил под копыта, и был освобожден фельдшером на три дня от занятий. Ну, да фельдшер тоже разбирается, что к чему, особенно если в твоем кармане деньга похрустывает. С ней, деньгой, не пропадешь…

Егорка свел брови. Странный все-таки человек Зарековский: неровен, весь в недоскоках и перепадах. Не дает спуску юнкерам, всячески увиливает от шагистики, одни торговые дела на уме. И ни с того ни с сего взвивается на дыбы, под стать иному служаке… Вот и с погонами случай. Смеялся, шутил с ребятами, получив на руки две плотные суконные полоски, долго обнюхивал их со всех сторон и вдруг окрысился на Брагина, едва тот робко вставил: «Погоны понавесили, честь спрашивают. К чему? Зачем старое-то ворошить?» Зарековский остервенел: «Тебе новенькое по нраву, звезда с пятью концами? Знаю, откуда ветер, м-мать… Степка, поди, спал и видел комиссарство красное!»

На лестнице послышались шаги. Слава богу, возвращается чертов больной, вспомнил-таки о казарме. Напугать его, что ли? Мол, фельдфебель Мамаев дважды справлялся о нем, называл скотиной и велел немедленно бечь в писарскую, на предмет экзекуции, иными словами — порки… С трудом сдерживая смех, Егор покосился на дверь и обомлел. В нее входил, опираясь на плечо Лешки, отец, Терентий Иванович Брагин, одетый в неизменный заплатанный зипун и треух. На боку привычно висела темная холщовая сума.

— Ох! — только и сказал Егор, бросаясь к нему, а он глядел незряче перед собой, шевелил седыми бровями.

— Ты где, солдат? Подойди поближе, не съем… — и быстро ощупал сыновнее лицо ладонями, поцеловал. — Здорово. Решили навестить, понимаешь, да еле отыскали.

Егорка усадил отца на табурет.

— Из дому давно?

— Недели три, — голос Терентия Ивановича малость дрогнул. — Разминулись мы с тобой в августе-то. Я из Тулуна, тебя в губернию…

— Чего ж мало в деревне побыли?

— Погостили, и хватит, не вечно же на материном горбу сидеть… Побродим с Лешкой по городу, покормимся своими силами. У него, брат, резные петухи стали здорово получаться. Много нам не надо: кус хлеба, полселедки, глоток чаю. Тем и живы будем… Ну, а ты каково здесь? В служивых, говорят, и не простых? — Он дотронулся до Егоркиного плеча. — У-у, при погонах!

— С сентября, после присяги…

— Омскому временному? — спросил Терентий Иванович. — Так, так… — Он помолчал, опустив кудлатую голову, кивнул в сторону больших окон. — Ваши вытанцовывают?

— Они. А я дневалю сегодня. Служба легкая, только… на посты гонять принялись. Через день, да каждый день. — Егорка внезапно прыснул. — Потеха! Тут — я, тут — юнкер, а за ним — япошка в тонких обмотках и при усиках!

— Дожили до потехи, — вполголоса обронил отец. — Кто ж вы такие будете? Охрана, конвой или…

— Нет, батя, мы на унтеров учимся. Пройдем сполна науку, и чины с крестами добывать.

— А супротив кого?

Егорка вскочил, замахал руками, заговорил, не замечая, что слово в слово повторяет Мишкины доводы:

— Ругать легко, но вдумаешься… ей, власти-то новой, тоже солдаты нужны. Какая власть без воинской опоры? Ну, а опора — в тайгу… Да и вниманье ценить надо. Что ни месяц — две красненьких. Бери и не греши. Раньше вон твой зипун был на всех, теперь я и сам одет-обут, и для дома скопил кое-что! — Егорка достал из кармана кошелек, раскрыл, с хрустом, послюнявив пальцы, отсчитал несколько рублевых бумажек. — Вот, вам с Лехой на пропитанье. Остальные в Красный Яр.

Но Терентий Иванович деньги не принял, отстранил темной, в синих венах рукой.

— Мать как хочет, ее дело, а я перебьюсь и без ваших денег.

— Но ведь…

— Ша! Кончен разговор!

Лешка подался вперед, сказал сдавленным голосом:

— Батя, хоть на ичиги… Твои совсем прохудились!

— Цыц!

Егорка, помедлив, спрятал кошелек в нагрудный карман френча, сел бок о бок с отцом. «Помрет — не возьмет! А почему? Я никого не ограбил, кажется. Все честь по чести, без никаких!» Невпопад поинтересовался:

— Острога-то цела?

— Железо есть железо. Люди скорей вперегиб… — Терентий Иванович осекся на полуслове, помолчал и вдруг всхлипнул.

— Ты чего, батя?

— Ледокол «Байкал»… ваши… пустили на дно. А я этими руками каждую рейку, всякий винтик… — Терентий Иванович затрясся в беззвучном плаче. Егорка обнял его, успокаивал шепотом, как некогда в Москве, у глазной больницы.

— Что ж теперь волноваться, если беда стряслась?

Отец резко поднял голову.

— Чересчур много бед… в том и загвоздка. Был при большаках дом инвалидный — кошки съели. Степан убег от солдатчины — матерь твою выпороли. Я все… все вижу, сын, даром что слепой!

— Ради бога, тише!

Отворилась дверь, вошел Зарековский, напевая под нос, ковыряя спичкой в зубах. Увидел гостя, молодцевато выкатил грудь, словно тот мог оценить его выправку.

— Здравия желаю!

— Кто там? — Брагин-старший повернулся на табурете. — Голос больно знакомый… Михайло, что ль? Здравствуй, здравствуй. Вместе с моим, стало быть, лямку тянешь?

Зарековский весело оскалился.

— Мы с ним неразлучные. И койками рядом, и в строю, и гуляем за компанию… — он подмигнул смущенному Егорке. — Из Красного Яра, дедок? Родители мои живы-здоровы?

— Что с ними поделается. Батя в старостах сызнова и, по слухам, в уездное начальство метит.

— А Степка все в бегах?

— В бегах, милок, неведомо где.

— И… ничего? — продолжал веселые расспросы Мишка.

Терентий Иванович неопределенно повел руками.

— Рубцы на моей Аграфене зажили. Дом целехонек пока. Не то что у Малецковых, у Васькиной родни.

— А что?

— Двор ихний начисто выжгли, — встрел Лешка. — Подпалили с четырех углов и с водой никого не подпустили.

— Кто жег, дед Терентий?

Егорке становилось невмоготу от разговора, он чувствовал: вот-вот что-то будет. Угораздило их завести о пожаре, будто не о чем потолковать на радостях. Подал знак Мишке, тот вроде б не заметил.

— Известно, власти… — уклончиво сказал Брагин-старший.

— Приезжие, из Братска?

— Были и из Братска, и из Иркутска.

— Указали-то свои! — ляпнул Лешка.

— Говори прямо, дед, без уверток!

Терентий Иванович бесцельно поправил холщовую суму.

— Стоит ли, Миша? И тебе станет зябко, и мне пепел ворошить горько… К тому ж дети за отцов не ответчики.

— Та-а-ак. Спасибо за откровенность… — Зарековский поскрипел зубами. — Спасибо… Значит, папаня мой вам не угодил?

— Нам с тобой делить нечего, солдат. Напрасно всплыл на дыбы.

Но Мишку забрало основательно. Он задыхался от злости, теребил ворот френча:

— Н-нет, погоди… Значит, новая власть не понравилась? А когда нищета-босота наседала, чужое добро напяливала, совала в глотку луженую, это, по-твоему, было справедливо?

— Хоть я тоже из нищеты буду, но ты на меня не кричи, пес твоей матери!

Егор кидался от одного к другому, умоляюще дергал за рукав. От него отмахивались как от назойливой мухи.

— Отойди, не встревай, — хрипел Зарековский. — Ты в Вихоревке, у Прова Захаровича, был, не знаешь, что они в Братске и по деревням вытворяли, комиссарики! Явились, и давай делить что плохо или на виду лежало. Комбед сотворили, Степка ваш тоже с ними горло драл… У нас двух коров свели, Каурку облюбовали под председателево седло, бочонок масла взяли, уйму хлеба, пимы новые… Потом еще и еще… Хватит, погуляли, попили кровушки!

— Чьей? — вырвалось у Егорки.

— Ясно, не вашей, голодраной!

— Перестал бы ты, честное слово… — с тоской в голосе сказал Егорка. Но куда там! Еще злее становилась перепалка, теперь и отец не уступал, отбросив прочь недомолвки.

— Зачем ему переставать? Он знает, вражина, что говорит!

— Знаю! — ревел в ответ Зарековский и ладонью рубил себя по багровому загривку. — Вот они где у меня, Советы и комбеды!