— Привели, вот и пришли, — те им. — Страшно нам хочется цацкаться с вами!

— Вояки! С бабами только и воевать.

— Пустите!

— Не велено. Стрелять приказано. Так что лучше отойдите.

— Женой своей будешь командовать.

— Ну-ну! Поболтай там… А ну, назад!

Пешие глушане отыскивают неприметные тропки, чтобы добраться домой, а конные с подводами стоят табором, ждут, с болью в сердце прислушиваются к селу. Там творится что-то неладное: людской галдеж, рев скотины, собачий вой — все смешалось, плывет над Глушей, над болотами, над лесами и полями.

Старый Жилюк готовил с Андреем воз — после обеда собирались ехать за снопами, — когда в селе появились каратели. Уже по тому, как они сразу бросились по дворам, можно было судить, что расправа будет жестокой.

— Андрей! — позвал сына Андрон. — Бери коня — и скорей в поле, за людьми… Скажешь — пацификаторы приехали. Запомнил? Каратели, скажешь, налетели. — Он помог вывести коня, подсадил парнишку. — Поезжай берегом, на дорогах, видно, их полнехонько. Да поспеши, пока не окружили село.

Он проводил сына, а сам в хату: может, удастся что спрятать.

Вбежал, открыл сундук, выхватил из него, скомкав, штуку полотна, недавно спасенную от экзекутора, рядно, Теклину да и свою праздничную одежду и встал посреди хаты. Куда бы все это? На чердаке найдут, в чулане тоже, в хлеву непременно все перевернут. Холера ясная! А что, если в бурьян? Э, вот куда — в бузину. Сам черт не догадается! Выбежал в сени, с порога выглянул — и через двор. «Где-то уже близко, — собаки лают». Швырнул пожитки, кое-как накрыв ветками, когда у ворот зафыркали кони. Несколько всадников — три жолнера и один или два полицая (не до счета было!) спешились, привязали коней к тыну и, чуть не выломав ворот, ворвались во двор. «Показываться или пусть сами хозяйничают?» — раздумывал, спрятавшись среди ветвей, Андрон. А каратели уже шарили в хлеву, в хате, злые, взбешенные.

— Убежал, лайдак, — слышал Андрон, очевидно, про себя.

— Далеко не убежит.

«Может, не надо? Пускай сами… Хватит с меня», — колебался Андрон.

Звякнуло окошко, брызнули осколки стекла, следом полетели во двор подушки, какое-то тряпье. В хате тарахтели черепки, что-то трещало, обваливалось — сквозь выбитое окно повалила, словно густой дым из трубы, пыль… «Печь развалили. А, чтоб у вас глаза на лоб выскочили! — бранился Андрон. — Холеры на вас нет, распроклятые души!»

Где-то поблизости грохнул выстрел. Жилюк вздрогнул. Невдалеке, там, где только что стреляли, вырвался в небо темный, подбитый багрецом дым. «У кого же это? Неужели будут жечь? Наверно, будут. Эти так не ездят. — Андрон ступил дальше между веток, не сводя глаз со двора. — А ну как подпалят? Что им? Что тогда?» А в чулане и в хате гремело, в двери валом валила пыль. Вот те, что были в хлеву, вышли. Стоят, оглядывают двор. Один из них подошел к полукопешке ржи, которая стояла у хлева, на расчищенном от спорыша току. Выдернул сноп. Подошел второй, что-то сказал, что именно — Андрон не расслышал. Засмеялись («На кладбище бы вам смеяться!») и начали разбрасывать снопы, гарцевать на них коваными сапогами. Андрону казалось, что это по его рукам, ногам и лицу ходят сапогами. «А, чтоб вас громом побило! Чтоб по вас колокола зазвонили, порожденье ведьминское!» Он едва не выскочил из своего укрытия, готовый броситься на обидчиков, когда те стали мешать зерно с подушками, перьями, рваным тряпьем. Это было дикое зрелище. Снопы брызгали зерном, лопались свясла, растекались зерна, на каждом из которых следы его рук, его пот, мялись чужими ногами вместе с перьями, паршивыми тряпками. «Боже мой! — кричала Андронова душа, — зачем ты пускаешь на свет такую гадость, зачем поганишь землю? — А сквозь все это кралась мысль: — Хоть бы не сожгли. Им что?»

Вволю натешившись, каратели стали собираться. Отошли в сторону, отряхнулись, похохотали. «Идите уж, идите! — не терпелось Андрону. — Пусть под вами сырая земля провалится, нелюди поганые!» — желал он им, как только мог и что только мог.

Жолнеры были уже недалеко от коней, когда откуда ни возьмись ко двору подлетел постерунковый Постович. Растрепанный, потный. В одной руке повод, в другой — наготове карабин. Спрыгнул с коня, что-то забормотал карателям. Через минуту все вернулись назад. «Теперь все пропало», — обомлел Жилюк. Постович стал около тока, любуясь недавней работой карателей. Лицо его выражало удовлетворение. Что-то не то расспрашивал, не то сам рассказывал. Затем подошел к хлеву, достал спички… У Андрона потемнело в глазах. А когда прояснилось, слабенькое пламя уже прыгало по стрехе, поднималось все выше и выше… Когда двое карателей, поджегши по пучку соломы, бросились к хате, Жилюк не выдержал и вышел из своего убежища.

Солнце шло к полудню.

По каменоломне, забитой после утреннего взрыва, сновали люди — очищали выработку. Их было не много — человек пятьдесят, усталых, оборванных, с вечной каменной пылью на руках и на лице. Ступали понуро, тяжело. Тоскливо повизгивали на рейках ржавые вагонетки, скрипели тачки в их израненных камнем руках, а они молчали. Изредка, когда случался обвал, скупо бросали друг другу предостережение: «Берегись!» — и снова молчали: И в своем безмолвии, когда сидели, перекуривали, сами казались обломками породы… Гураль ходил по выработке, обстукивал обломки гранита — выбирал для своей работы. Он был возле подъема, когда сверху позвали. «Кто там соскучился?» — подумал он недовольно и стал подниматься.

Никого, кто бы ждал его, он не видел. Но когда приблизился к своей мастерской, от машины, стоявшей неподалеку, отделился и пошел ему навстречу человек. Гураль узнал его. Это был Иван Хомин, рабочий, которого город выбросил прочь, словно ненужную вещь, один из трех горемык, с которыми когда-то чуть не подрался покойный Федор Проц. Хомин устроился грузчиком. Не раз подходил он к Гуралю, стараясь завязать разговор, но Устим избегал этого. Кто знает, что за человек, разве мало теперь провокаторов. Подойдет, сморщится, влезет тебе в душу, а потом и вывернет ее на стол дефензивы… Остерегался, а все же приглядывался. По мелким, только ему понятным приметам старался распознать человека.

— Товарищ Гураль, — тихо сказал Хомин, — ваше село окружили каратели.

После событий, происшедших в последнее время в Великой Глуши, этого надо было ожидать. И все же Устим не подал виду, что это его особенно волнует. Пожал плечами: мол, моя хата с краю.

— Еще когда мы ехали туда, никого не выпускали, — продолжал Хомин. — Только наши машины и ходят.

Гураль взглянул на него:

— А почему, собственно, вы обратились именно ко мне? Разве мало тут глушан?

Грузчик непонимающе глядел на Устима. Его худое, скуластое лицо, запавшие глаза выражали глубокую усталость. Прежде всего усталость. На шее, раздутой от постоянного напряжения, тяжело бились жилы.

— Простите. Я думал… Мне почему-то казалось… — Хомину не хватило воздуха от гнева, что вдруг вспыхнул в нем. Он качнул головой так, что воротник старой, вылинявшей рубашки распахнулся. — Я думал… — не находил он нужных слов. — Тогда я скажу другим…

— Скажите. Да глядите, чтобы мастер не услыхал.

Хомин сверкнул по нему полным ненависти взглядом, ничего не ответив. Через минуту он исчез в выработке.

«Напрасно я с ним так, — подумал Гураль. — Обиделся… Надо сейчас же послать кого-нибудь — пусть узнает, что там, в Глуше».

Не заходя в мастерскую, Устим повернул назад к выработке. Не успел спуститься в нее, как над селом взвились в небо густые дымы, заклубились тучами. Гураль застыл на месте, затем крикнул что было силы:

— Село горит! Каратели жгут село!

Каменоломня замерла, но вдруг встрепенулась с небывалой силой. Люди бросали вагонетки, тачки и что есть духу карабкались наверх.

— Куда?! — метнулся мастер, которого Пшибосский, уезжая утром, оставил вместо себя. — Назад… душу-мать! Шкуру спущу!

— Э, пан, — крикнул ему кто-то, — не пугай!

— Пацификация! — завопил другой.

— Айда спасать село!

Хватали все, что попадалось под руку, — ломы, кайла, железные лопаты, даже цепи.

— Товарищи! — крикнул Устим. — Нас хотят запугать пацификацией. Наши жилища грабят, жгут… Не дадим!

— Не допустим!

— Покажем, на что способна организованная масса. Все в село!

— Стой! — выскочил вперед Хомин. — В село не пускают. Каратели вооружены. Они перестреляют нас. Надо на машинах… на машинах въедем!

«Дело говорит», — заметил Гураль.

— Давай в машины! Ложись, чтобы не было видно.

Каменотесы бросились к машинам, которые только что прибыли за гранитом.

— Товарищ Гураль! — крикнул знакомый уже голос. Устим обернулся, встретился взглядом с Хоминым. — Садитесь сюда!

— А вы идите тогда к другой… к последней. Прикроете нас в случае чего.

У одной из машин завязалась драка. Водитель-поляк, очевидно не желая везти рабочих, кого-то ударил, и каменщики набросились на него.

— Оставьте его, — подбежал Устим, расталкивая толпу. — Кто может управлять машиной?

— А где ключ от стартера?

— Он ключ куда-то закинул, — из кабины сказал Хомин.

— Где ключ? — спрашивал Устим водителя, который все еще лежал под ненавидящими взглядами рабочих. — Давай ключ! — И, схватив водителя за воротник, поднял.

— Да что ты его просишь? Обыщи!

Несколько рабочих снова бросились к поляку, тот испугался, залепетал: «Нет… не знаю…» Ключа при нем в самом деле не было.

— Ставь на короткое замыкание! Укорачивай! — бросил кто-то из толпы.

Хомин снова шмыгнул в кабину, что-то там делал, соединял какие-то проволочки.

— Давай! Крути!

Кто-то подбежал к передку, крутнул раз, второй, машина чихнула, кашлянула едким дымом, и мотор заработал ровно, спокойно.

— Садись! — крикнул Хомин, умащиваясь за рулем. — Когда-то и мы ездили…

Вскоре каменоломня опустела, замерла, в ней остались только мастер, не находящий себе места, кладовщик, поколоченный водитель-поляк да несколько нормировщиков. Они никак не могли от неожиданности понять всего, что произошло на их глазах. Смотрели друг на друга: кто же, мол, тут виноват?