Винтер носила свое кольцо ровно два дня. За это время оно соскакивало и падало у нее с пальца раз двадцать, и Сибелла презрительно заметила, что это дрянная мишура и что она сама никогда бы не стала носить такую дешевую безделушку. Их гувернантка не разрешила носить его во время школьных занятий, а когда оно, надетое во время верховой езды под кожаную перчатку, врезалась ей в палец, Винтер отказалась от дальнейших попыток и, нанизав его на узкую ленту, отныне носила его на шее, спрятав под корсаж.

Годы, последовавшие за отъездом Конвея Бартона, тянулись для Винтер очень медленно и по мере того, как она становилась взрослее, она обнаружила, что ее кузина Сибелла проводила с ней все меньше и меньше времени вне их занятий в классной комнате.

Сибелла постоянно выезжала со своей матерью навестить друзей по-соседству или была занята чаепитием в материнской гостиной во время приемов, на которые Винтер не приглашали. В тринадцать лет Сибелла напустила на себя вид и манерность молодой светской леди, и ее единственным интересом стало следить за своей наружностью и эффектом, производимым ею на молодых сыновей и дочерей друзей ее матери.

Старый Эрл теперь редко покидал свою комнату, а его слух и зрение с каждым днем ухудшались. Винтер по-прежнему проводила в его компании все время, которое ей разрешали, однако он быстро утомлялся. Беседовать с ним становилось все более и более трудно, и одинокая, по большей части предоставленная самой себе, она находила успокоение в том, что сочиняла и рассказывала себе самой мечтательные истории о своем будущем: результатом всего этого было то, что по мере того, как она вырастала, ее воспоминания о Конвее Бартоне становились все более романтическими и далекими от реальности. Он превратился в высокого, широкоплечего, златоволосого рыцаря, красивого, доброго, одаренного всеми добродетелями, который однажды проедет на коне по дубовой аллее, с солнцем, сверкающем на его белокурой голове, и заберет ее и Беду далеко-далеко за моря в прекрасную страну, где она родилась и где, подобно принцессе из сказки, жила бы счастливо долгие годы.

Ей исполнилось четырнадцать лет, когда Зобейда умерла.

Сырой холод, туманы и морозы английских зим всегда были мучением для Зобейды, и за последние годы ее когда-то сильное тело, казалось, усохло и сморщилось. Однако она никогда не жаловалась и никогда не предлагала — и не мечтала предложить — чтобы ей разрешили вернуться на родину. Ребенок Сабрины с самого момента рождения завладел целиком ее преданным, любящим сердцем, и когда бы и куда бы этот ребенок ни направлялся, туда же следовала и Зобейда.

Она сильно страдала сухим кашлем, который нападал на нее в холодное время года. Однажды во время прогулки, где ее задачей было собирать в полях за пределами Хоум-Парка белые цветы буквицы, их внезапно застигла буря с дождем, и к тому времени, когда они добрались до дома, обе насквозь промокли. Для Винтер все закончилось простудой, но у Зобейды началось воспаление легких, и в течение трех дней она сгорела, бормоча на своем родном языке слова, понятные одной Винтер.

Некоторое время казалось, что потрясение от смерти Зобейды серьезно сказалось на здоровье девочки. Она с трудом бродила по замку, бледная, вся дрожа, и проводила долгие часы в комнате своего прадедушки, сидя на низкой скамеечке около него и почти не разговаривая. Сердце старика разрывалось от боли за свою любимицу, однако он знал, что печаль такого сорта можно пережить, и что в конце концов острота даже еще большего горя со временем притупляется. Не был ли он сам тому доказательством? Когда ему сообщили, что Джони умер, он подумал о себе, что стал дряхлым, преждевременно постаревшим от горя человеком, который уже больше ни о ком и ни о чем не сможет позаботиться. И вот Джони умер… как много лет назад? Он не смог бы вспомнить — кажется, целая жизнь прошла — и он полюбил дочь Джони, Сабрину; а теперь он ничего не может сделать, чтобы смягчить горе ее ребенка, опечаленного утратой своей приемной матери и друга.

После смерти Зобейды Винтер все больше и больше обращалась к придуманному ей мифу о своем будущем. Годы могут идти медленно, однако они, по крайней мере, проходят: еще совсем немного лет, и Конвей вернется домой и женится на ней. Она доставала свое маленькое колечко на потертой петле из ленты, смотрела на него и чувствовала себя спокойнее. Это был ее талисман и ее волшебная лампа, такая же, как мысль о Гулаб-Махале, о котором Беда так часто рассказывала и куда они однажды должны были вернуться, и где смогли бы и дальше жить счастливо. Однако Беда теперь уже никогда не вернется туда, и Винтер опасалась, что теперь, когда Беда умерла, она может забыть язык, который был для нее языком родной матери. Как жена Конвея она должна уметь говорить на нем, и тогда она сможет быть полезной ему в работе, а также для того, чтобы не оказаться чужим человеком в Гулаб-Махале. После этого она начала ежедневно разговаривать на хинди сама с собой, переводя на него целые главы из книг.

Она писала длинные письма Конвею Бартону, рассказывая ему о своих небольших делах и интересуясь сообщениями о нем и о его работе, однако ответы мистера Бартона были неутешительными. Почти все они были полны жалоб на его начальников, и Винтер пылала гневом против этих упрямых и неприятных чиновников, которые могли доставлять огорчения такому хорошему и доброму человеку. Начальники Конвея были, казалось, злобной кучкой людей, которые завидовали его выдающимся талантам и делали все от них зависящее, чтобы отказать ему в повышении в должности.

Мистер Бартон по-прежнему занимал пост специального уполномоченного, комиссара Лунджора, района, прилегающего к Оуду, этот пост он получил благодаря влиянию и репутации своего дяди Эбенезера. Он ожидал получить повышение до этого времени на более важный пост, и не колебался, чтобы обвинить нескольких важных политических деятелей и некоторых членов Совета в зависти, преступных намерениях и во всех неблаговидных делах, в которых он, в свою очередь, не был замешан.

Это было время, когда влияние в высших сферах могло заменить отсутствие деловых качеств и таланта для служебной карьеры. Однако сэр Эбенезер не смог бы, да и не хотел больше ничего делать для своего племянника, так как Конвей Бартон имел две слабости, которым предавался с чрезмерной страстью. Вино и женщины.

Какое то время его сильное тело и природное здоровье помогали ему выстоять, однако постепенно потакание своим слабостям и беспутный образ жизни начали брать свое. Только перспектива возможности ухода в отставку, возвращение в Англию и получение огромного состояния не спасали его, так как конечная цель заключалась единственно в накоплении богатства и она уже была так близка, что можно было достать рукой. Он получит все, чего хотел всего лишь с помощью свадьбы, и поэтому нет больше необходимости затруднять себя работой. Время — вот и все, что теперь лежало между ним и исполнением его желаний, и он ждал.

Конвей Бартон презирал все цветные расы и имел обыкновение всех цветных называть «ниггерами». Но отвращение к коричневой коже, как оказалось, не распространялось на женщин этой страны, поочередно менявшихся в маленьком публичном доме, который он построил позади резиденции. Он не отдавал себе отчета, что с каждым прожитым днем тело его все отчетливее отражало его невоздержанность в пьянстве и разврате. Он растолстел, стал тучным и ленивым оттого, что перестал следить за своей физической формой; его когда-то загорелая кожа стала бледной и одутловатой, а некогда золотистые волосы поредели.

Изредка он поглядывал на выступающий живот, сокрушался, что прибавил в весе, но быстро успокаивался, обещал, что он возьмет себя в руки и со следующей недели начнет опять приходить в форму. Однако первые шаги так и не были предприняты, и нездоровый жир накапливался на плечах, животе и щеках, как снег, который скапливается кучами на острых углах конька крыши и фронтона, растягивая их контуры в большие округлые формы.