Этими мероприятиями Петр хотел людям действительно бедным и беспризорным дать кров и пропитание, другим же нищим готовил кары. Указ 1718 года предписывал, чтобы «неистовых монахов и нищих», которые «являются в Москве и ходят по гостям, и по рядам, и по улицам и сидят по перекресткам» и «просят милостыни по дворам и под окны», брать и приводить в Монастырский приказ для наказания, за первый привод нищего бить битогами, а за следующий бить кнутом и посылать в каторжные работы, с помещиков и хозяев же их за несмотрение брать штраф по 5 рублей; также запрещено было обывателям Москвы подавать милостыню под угрозой штрафа в 5 рублей.

Кроме внешности в отношении построек, улиц, мостовых и площадей, Петр вводит много новшеств в развлечениях, преимущественно заимствуя их от голландцев и немцев. Здесь следует припомнить «всепьянейший собор», «асамблеи», театральные представления, триумфальные шествия и другие празднества.

В пиршествах «всешутейшего и всепьянейшего собора» была откинута чиновность московская, все участники пирушки рассматривались как друзья, равные члены одного сообщества Ивашки Хмельницкого. То же начало положено было в основу знаменитых петровских «асамблей», которые Петр стал вводить в Москве по возвращении из-за границы. Присутствие женщин в обществе было самой значительной новостью.

Хотя Петр вводил разные новшества в Москве и готов был силой своей власти изменить ее облик, привить новые обычаи и нравы, но он видел, что одними указами сделать много нельзя, московские люди привыкли к старому укладу жизни, при котором жили отцы их и деды, и что здесь старина чувствуется на каждом шагу.

К тому же сам Петр совсем не питал нежных чувств к Москве в противоположность большинству тогдашнего русского общества. Петру живо памятны были его детские годы, когда в московском Кремле на его глазах убивали близких ему людей, а затем и выдворили его вместе с матерью из дворцовых палат; в Москве господами положенья были ненавистная Софья с сообщниками и стрельцы. Весь ужас перед последними, вся горечь детских лет переплелись у него с именем Москвы и вытравили любовь к этому городу, которую обычно питали к нему цари и царевичи. Преувеличенно, но характерно изображает иностранец Фокеродт эту нелюбовь Петра к Москве, возводя ее даже в степень ненависти. Он пишет: «Ненависть (Петра) к Москве за случаи его молодости доходила до того, что он сравнял бы Москву с землей, если бы только это можно было сделать благовидным образом и без большого раздражения народа». Конечно, у Петра намерения уничтожить Москву не было, но что он ее не любил, это несомненно.

Современники отмечают новое усиление придворной роскоши в царствование Елизаветы. «Двор, — говорит кн. Щербатов, — подражая или, лучше сказать, угождая императрице, в златотканные одежды облекался; вельможи изыскивали в одеянии все, что есть богатее, в столе — все, что есть драгоценнее, в питье — все, что есть реже».

В 19 веке известного французского путешественника Маркиза де Кюстюна поразили в Москве клопы и блохи. Им он посвятил отдельные страницы в книге «Николаевская Россия». «Не успел я улечься с обычными предосторожностями, как убедился, что на этот раз они меня не могут спасти, и вся ночь прошла в ожесточенной битве с тучами насекомых. Каких там только не было! Черные, коричневые, всех форм, и боюсь, всех видов. Смерть одного, казалось, навлекла на меня месть всех его собратий, бросившихся туда, где пролилась кровь павшего на поле битвы. Я сражался с отчаянием в душе, восклицая: «Им не хватает только крыльев, чтобы довершить сходство с адом!» По-видимому, на них и их потомстве почиет небесное благословение, ибо плодятся они здесь так, как нигде на свете. Видя, что вражеские легионы не убывают, несмотря на все мое рвение, я совершенно пал духом. А вдруг, мерещилось мне, в этой омерзительной армии имеются невидимые эскадроны, присутствие которых обнаружится только при дневном свете? Мысль, что окраска вооружения скрывает их от моих глаз, привела меня в исступление. Кожа моя горела, кровь стучала в висках, я чувствовал, что меня пожирают невидимые враги. В эту минуту я предпочел бы, пожалуй, иметь дело с тиграми, чем с полчищами этой мелкой твари. Я вскочил с постели, бросился к окну и распахнул его. Это дало мне краткую передышку, но кошмар преследовал меня повсюду. Стулья, столы, потолок, стены, пол — все казалось живым и буквально кишело.

Мой камердинер вошел ко мне раньше обычного часа. Несчастный пережил те же муки и даже большие, потому что, за отсутствием походной кровати, он пользуется набитым саломой мешком, который располагается на полу, дабы избежать диванов и прочих местных предметов обстановки с их традиционными предложениями. Глаза Бедного Антонио были как щелочки, лицо распухло. Увидя столь печальную картину, я воздержался от расспросов. Без слов указал он мне на свой плащ, ставший из голубого, каким он был вчера, каштановым. Плащ словно двигался на наших глазах, во всяком случае, он покрылся подвижным узором, напоминая оживший персидский ковер. От такого зрелища ужас охватил нас обоих. Вода, воздух, огонь, все оказавшиеся в нашей власти стихии, были пущены в ход.

Наконец, кое-как очистившись, я оделся и, притворившись, что позавтракал, отправился в монастырь. Там меня поджидала новая армия неприятелей, состоявшая на сей раз из легкой кавалерии, расквартированной в складках одежды монахов. Эти отряды меня нимало не испугали. После ночной битвы с гигантами, стычки среди бела дня с разведчиками казались сущими пустяками. То есть, говоря без метафор, укусы клопов и страх перед вшами так меня закалили, что на тучи блох, скакавших у нас в ногах повсюду, куда бы мы ни шли, я обращал столь же мало внимания, как на дорожную пыль. Мне даже было стыдно за свое равнодушие. Это утро и предшествовавшая ему ночь снова разбудили во мне глубокое сострадание к несчастным французам, попавшим в плен после пожара Москвы. Из всех физических бедствий паразиты представляются мне самым тягостным и печальным. Нечистоплотность — нечто большее, чем может показаться с первого взгляда: для внимательного наблюдателя она свидетельствует о нравственном падении, гораздо худшем, чем телесные недостатки. Она является как бы результатом и душевных, и физических недугов. Это и порок, и болезнь в одно и то же время».