Не посчастливилось в ее царствование только вакхическим торжествам, составлявшим при ее дяде неотъемлемую часть придворного ритуала: не терпя пьянства, она допускала лишь раз в год, в день ее восшествия на престол (29 января), церемонию такого рода, «праздник Бахуса», очень, впрочем, скромный по размерам, — все участники его должны были выпивать по большому кубку венгерского, преклонив колена перед императрицей.

Аннинский двор обходился государству вшестеро дороже, чем двор Петра I. Но, ложась тяжелым бременем на государственный бюджет, блеск придворной жизни оказывался не менее, если не более, разорительным, для частных лиц. Обязательные расходы на представительство непомерно возросли, а средств на их покрытие было по-прежнему мало у верхов тогдашнего общества, все богатство которых сводилось к продуктам их деревенского хозяйства.

Правда, уже в царствование Петра II при дворе вошло в обычай делать новый костюм ко всякому празднику — о чем не без горечи упоминает Лириа, сам постоянно испытывавший денежные затруднения вследствие неаккуратности испанского казначейства, — но праздники тогда бывали сравнительно очень редко. При Анне, хотевшей видеть постоянно на своих придворных новые богатые костюмы, траты на гардероб вызывали всеобщий ропот. Придворный, который издерживал в год на платье только 2–3 тыс. рублей, не мог похвастать щегольством. Один саксонец сказал польскому королю Августу II, глядя на его пышно одетый двор, что следовало бы расширять городские ворота для впуска дворян, напяливших на себя целые деревни, — этот bon mot был бы не менее уместен при Анне в России, где костюмы оплачивались именно деревнями.

Зато развитие вкуса далеко не шло вровень с прогрессом роскоши.

Манштейн говорит, что Анне не без труда и не сразу удалось облагородить придворную роскошь, но это отзыв в значительной степени подрывается тем, что тот же современник сообщает о внешней культуре русского общества. В быту высшего класса кричащая роскошь, по его словам, уживалась с полным отсутствием вкуса и поразительным неряшеством. Часто при богатейшем кафтане парик был отвратительно вычесан; прекрасную штофную материю неискусный портной портил неуклюжим покроем; или, если туалет был безукоризнен, экипаж был из рук вон плох: господин в богатом костюме ехал в дрянной карете, которую тащили клячи.

Женские наряды соответствовали мужским, и на один изящный туалет попадалось десять безобразно одетых женщин.

Из другого источника мы узнаем, что Анна и Бирон сами не могли считаться образцами хорошего вкуса. Ни она, ни он не терпели темных цветов, и их эстетика допускала только пестроту. Бирон пять или шесть лет сряду ходил в пестрых женских штофах. Даже седые старики, в году Анны, являлись ко двору в костюмах розового, желтого и зеленого попугайного цвета. Убранство домов было отмечено тем же вкусом: наряду с обилием золота и серебра в них бросались в глаза страшная нечистоплотность.

За время пребывания в Москве Анна несколько раз перекочевывала из дворца во дворец. После коронационных торжеств в мае она заглянула в Головинский дом на Яузе, а затем переехала с двором в свою родовую вотчину, село Измайлово, где и оставалась до конца октября, пока в Кремле возле цейхгауза строился, по плану Растрелли, новый дворец, деревянный «Анненгоф».

Летом она ездила на праздник преп. Сергия (5 июля) в Троицкую лавру в сопровождении министров, двора, обеих своих сестер и Елизаветы Петровны.

Зимою она жила в Кремле, в следующем, 1731 году, летом перебралась во вновь отстроенный для нее «летний» Анненгоф на Яузе, подле Головинского дома, и оставалась там до самого отъезда в Петербург — 7 января 1732 года.

В Измайлове и при яузском Анненгофе было приступлено к разбивке дворцовых садов; по плану, составленному тогда придворным садовником, вся местность вокруг Головинского дома и Анненгофа должна была превратиться в сплошной сад с каналами, прудами, затейливыми беседками и прочими декоративными ухищрениями во вкусе того времени.

Поддерживался и Слободской дворец, стоявший против Головинского дома на другом берегу Яузы, и на него вместе с летним Аннегофом была затрачена очень крупная сумма — 219 тыс. рублей.

Анна, по-видимому, одно время колебалась в выборе резиденции, но, раз покинув Москву, уже не возвратилась в нее, и старая столица вновь приютила у себя двор только при Елизавете. В общей сложности, Елизавета прожила в Москве четыре года с лишком. В 1742 году после коронации она прогостила там до декабря, там же провела 1744, 1749 и 1753 года. В год коронации впервые появился в Москве выписанный незадолго перед тем из Киля племянник Елизаветы, гольштинский герцог Петр, который в ноябре того же года был объявлен наследником русского престола, а в 1744 году в Москве же праздновалось его обручение с ангальт-цербстской принцессой Софией-Августой-Фредерикой, принявшей в православии имя Екатерины Алексеевны.

Елизавета обыкновенно совершала свои переезды по зимнему пути. В те времена зимнее почтовое сообщение между Петербургом и Москвою пользовалось отличной репутацией. «В свете нет страны, — говорит Манштейн, — где бы почта была устроена лучше и дешевле, чем между этими двумя столицами. Обыкновенно везде дают на водку ямщикам, чтобы заставить их скорее ехать, а между Петербургом и Москвой надобно давать на водку, чтобы тише ехали». Императрица проезжала все расстояние — тогда от Петербурга до подмосковного села Всесвятского считалось 715 верст — в трое суток с небольшим, несмотря на остановки в пути и отдых.

В Москве она, как и ее предшественники, видимо, тяготилась неуютной обстановкой обветшавших кремлевских хором. Приезжала в Кремль только на короткое время в дни торжеств, когда церковная церемония в Успенском соборе считалась необходимой.

В последний свой приезд в 1753 году она, впрочем, задумала обновить кремлевскую резиденцию и поручила Растрелли построить зимний дворец подле Благовещенского собора, но жить в этом дворце ей не пришлось. Главной резиденцией было по-прежнему Лефортово с его тремя дворцовыми зданиями — старым Головинским домом и примыкавшими к нему Анненгофами, летним и зимним (последний был перенесен из Кремля на Яузу в 1736 году); этот комплекс деревянных строений при Елизавете назывался Головинским двором и домом.

В 1742 году в Лефортове был построен оперный дом, а в 1753 году 1 ноября пожар истребил главную часть дворца, «зимние покои». Немедленно тогда же были приняты самые экстренные меры для возобновления сгоревшего здания — мобилизованы московские плотники, выписаны рабочие из Ярославля, Костромы и других городов, набраны отовсюду строительные материалы, — и через шесть недель после пожара придворная жизнь потекла обычным порядком в «скоропостроенном» зимнем дворце. На лефортовские сады обращалось самое заботливое внимание: их оранжереи были наполнены редкими экзотическими фруктами, тщательно подстриженные аллеи обрамляли полноводные пруды и каналы, у пристаней стояли расписанные и раззолоченные гребные суда. Как курьезную деталь, отметим энергичную борьбу с лягушками, которых ловили неводами. Может быть, их размножение обуславливалось только природными свойствами болотистых берегов Яузы, но предание приписывало его заботам императрицы Анны, очень, будто бы, любившей лягушечье кваканье.

Не менее старательно поддерживалась другая подмосковная резиденция Елизаветы, с. Покровское, где также был «регулярный» сад и где она построила, на месте прежнего деревянного, каменный дворец (на правом берегу Яузы против Покровского моста).

Придворная жизнь была чуть ли не более интенсивна, чем даже при Анне Ивановне. Елизавета придавала громадное значение внешнему блеску, и при ней выписывались, в качестве руководства, из Парижа и Дрездена подробные церемониалы придворных празднеств. В смысле разнообразия и великолепия увеселений, действительно, удалось достигнуть замечательных результатов, и русская копия в этом отношении заняла почетное место на ряду с европейскими образцами.

К известным уже ранее видам придворных забав прибавилось несколько новых — балет, лотерея, маскарады публичные, на которые допускались кроме лиц, имевших приезд ко двору, рядовое шляхетство и купцы.

Вот взятая наудачу выдержка из веденной при дворе записи, «банкетного журнала», рисующая, так сказать, схематически придворное время — препровождение в разгар зимнего сезона 1744 года. Октябрь: 11, 18, 25, 30 — маскарад, 13, день рождения матери Екатерины, княгини цербстской, — бал и банкет, 14 — французская комедия, 19 — концерт в оперном доме, 23 — поездка императрицы с двором и генералитетом в масках в с. Покровское, бал и ужин, 26 — итальянская интеркомедия, 4, 11, 18 — куртаги с концертами, «итальянской вокальной и инструментальной музыкой», 13, 15, 22, 28 — маскарад, 14 — аудиенция венгерского посла, 19 — итальянская комедия, 21 — праздник Семеновского полка, банкет, 24,— именины Екатерины, — обед и бал, 25 — годовщина восцарения, праздник, справлявшийся с особыми церемониями.

В этот день после обеда во дворцовой церкви придворные являлись на поклон к императрице, дамы «в робах», кавалеры в цветных платьях. Вечером устраивался парадный ужин для лейб-компании, — Елизавета в гренадерском мундире ужинала с офицерами за особым столом, рядовые размещались за столом «фигурным», представлявшим на плане правильную фигуру с волнистыми линиями; на столах красовались затейливо убранные десерты в виде эмблематических картин.

Еще более торжественно праздновался день коронации, 25 апреля. Празднество растягивалось по крайней мере на три дня: в первый бывал парадный обед, за которым императрица сидела на троне под балдахином, вечером бал, в следующие вечера давались маскарады и оперный спектакль, причем в общем веселье принимали участие и архиереи, появлявшиеся в оперном доме среди масок.