Всю летопись их темных плит...

...Час духа пробил: с дрожью мысленной

Я ощутил, как вихорь новый,

Могучий, радостный, суровый,

Меня, подхватывая, мчит.

И все слилось: кочевья бранные

Под мощным богатырским небом,

Таежных троп лихая небыль

И воровской огонь костра,

В тиши скитов лампады ранние,

И казнь, и торг в столице шумной,

И гусли пиршеств, и чугунный

Жезл Иоанна и Петра.

Я слышал, как цветут поверия

Под сводом теремов дремучих

И как поет в крылатых тучах

Серебролитный звон церквей,

Как из-под грузных плит империи

Дух воли свищет пламенами

И развевает их над нами

Злой азиатский суховей.

В единстве страшном и блистающем,

Как кубки с кровью золотые,

Гремящие века России

Предстали взору моему

Под солнцем, яростно взлетающим

Над этим страстным, крестным пиром,

Над тысячеобразным миром,

Чей нижний ярус тонет в тьму.

Казалось – огненного гения

Лучистый меч пронзил сознанье,

И смысл народного избранья

Предощутился, креп, не гас,

Как если б струи откровения

Мне властно душу оросили,

Быть может, Ангелом России

Ниспосланные в этот час.

3

Великих дедов возблагодарим,

Помянем миром души славных зодчих:

Они вложили в свой Последний Рим

Всю чистоту и свет преданий отчих.

Но мы ли свет грядущий предварим?

Он загорится в новых средоточьях,

И станет тусклым в радуге его

Вот это каменное естество.

Всепонимающ, ласков, ясен, мирен,

Блаженный город вознесется тут

Без крепостей, застенков и кумирен,

И новым цветом камни прорастут.

И Алконост, и Гамаюн, и Сирин –

Все духи рая дивно запоют,

И сквозь реченья новой литургии

Услышит каждый хоры их благие.

Кто смеет лгать, что Кремль наш завершен

Зубцами башен, сырью глыб острожных?

Здесь каждый купол – золотой бутон

Цветов немыслимых и невозможных.

Здесь тайный луч от древности зажжен –

Теперь, как меч, он дремлет в тяжких ножнах,

Еще сердец ничьих не озаря:

Он часа ждет – он ждет богатыря.

Сновидец! Кремль! О, нет: не в шумном бое,

Не в шквалах войн и всенародных смут

Последний смысл, загаданный тобою,

И твой далекий, милосердный суд.

Я вижу – там, за дымкой вековою –

Как озаренный изнутри сосуд,

Насквозь просвеченный духовной славой,

Святынь грядущих пояс златоглавый.

Не может разум в плотные слова

Завеществить твой замысел всемирный,

Но кровь поет, кружится голова,

Когда чуть слышный голос твой стихирный

Из недр безмолвия едва-едва

Течет к душе благоговейно-мирной.

Твой крест тяжел, святая мысль горька –

Чем озаришь грядущие века?

Улыбкой камня, скорбною и вещей,

В урочный час ты отвечаешь мне,

Когда от битв весь прах земной трепещет

И дух народа мечется в огне.

Взор Ангела над тихим камнем блещет,

Небесный Кремль ты видишь в чутком сне...

Кого ты обнял на восходе жизни –

Не усомнится в Боге и в отчизне.

1941-1950

III. ВАСИЛИЙ БЛАЖЕННЫЙ

Во имя зодчих – Бармы и Постника

На заре защебетали ли

По лужайкам росным птицы?

Засмеявшись ли, причалили

К солнцу алых туч стада?..

Есть улыбка в этом зодчестве,

В этой пестрой небылице,

В этом каменном пророчестве

О прозрачно-детском "да".

То ль – игра в цветущей заводи?

То ль – веселая икона?..

От канонов жестких Запада

Созерцанье отреши:

Этому цветку – отечество

Только в кущах небосклона,

Ибо он – само младенчество

Богоизбранной души.

Испещренный, разукрашенный,

Каждый столп – как вайи древа;

И превыше пиков башенных

Рдеют, плавают, цветут

Девять кринов, девять маковок,

Будто девять нот напева,

Будто город чудных раковин,

Великановых причуд.

И, как отблеск вечно юного,

Золотого утра мира,

Видишь крылья Гамаюновы,

Чуешь трель свирели, – чью?

Слышишь пенье Алконостово

И смеющиеся клиры

В рощах праведного острова,

У Отца светил, в раю.

А внутри, где радость начисто

Блекнет в сумраке притворов,

Где от медленных акафистов

И псалмов не отойти –

Вся печаль, вся горечь ладана,

Покаяний, схим, затворов,

Словно зодчими угадана

Тьма народного пути;

Будто, чуя слухом гения

Дальний гул веков грядущих,

Гром великого падения

И попранье всех святынь,

Дух постиг, что возвращение

В эти ангельские кущи –

Лишь в пустынях искупления,

В катакомбах мук. Аминь.

1950

IV. В ТРЕТЬЯКОВСКОЙ ГАЛЕРЕЕ

Смолкли войны. Смирились чувства.

Смерч восстаний и гнева сник.

И встает в небесах искусства

Чистой радугой – их двойник.

Киев, Суздаль, Орда Батыя –

Все громады былых веков,

В грани образов отлитые,

Обретают последний кров.

От наносов, от праха буден

Мастерством освобождены,

Они – вечны, и правосуден

В них сказавшийся дух страны.

Вижу царственные закаты

И бурьян на простой меже,

Грубость рубищ и блеск булата,

Русь в молитвах и в мятеже;

Разверзаясь слепящей ширью,

Льется Волга и плещет Дон,

И гудит над глухой Сибирью

Звон церквей – и кандальный звон.

И взирают в лицо мне лики

Полководцев, творцов, вождей,

Так правдивы и так велики,

Как лишь в ясном кругу идей.

То – не оттиски жизни сняты.

То – ее глубочайший клад;

Благостынею духа святы

Стены этих простых палат.

Прав ли древний Закон, не прав ли,

Но властительней, чем Закон,

Тайновидческий путь, что явлен

На левкасах седых икон:

В шифрах скошенной перспективы

Брезжит опыт высоких душ,

Созерцавших иные нивы –

Даль нездешних морей и суш.

Будто льется в просветы окон

Вечный, властный, крылатый зов...

Будто мчишься, летишь конь-о-конь

Вдаль, с посланцем иных миров.

1950

V. ХУДОЖЕСТВЕННОМУ ТЕАТРУ

Порой мне казалось, что свят и нетленен

Лирической чайкой украшенный зал,

Где Образотворец для трех поколений

Вершину согласных искусств указал.

Летящие смены безжалостных сроков

Мелькнули, как радуга спиц в колесе,

И что мне до споров, до праздных упреков,

Что видел не так я, как видели все?

В губернскую крепь, в пошехонскую дикость

Отсюда струился уют очагов,

Когда единил всепрощающий Диккенс

У пламени пунша друзей и врагов.

То полу-улыбкою, то полу-смехом,

То грустью, прозрачной, как лед на стекле,

Здесь некогда в сумерках ласковый Чехов

Томился о вечно цветущей земле.

Казалось, парит над паденьем и бунтом

В высоком катарсисе поднятый зал,

Когда над растратившим душу Пер Гюнтом

Хрустальный напев колыбельной звучал.

Сквозь брызги ночных, леденящих и резких

Дождей Петербурга, в туманы и в таль

Смятенным очам разверзал Достоевский

Пьянящую глубь – и горящую даль.

Предчувствием пропасти души овеяв,

С кромешною явью мешая свой бред,

Здесь мертвенно-белым гротеском Андреев

На бархате черном чертил свое "нет".

Отсюда, еще не умея молиться,

Но чая уже глубочайшую суть,

За Белою Чайкой, за Синею Птицей

Мы все уходили в излучистый путь.

И если театр обесчещен, как все мы,

Отдав первородство за мертвый почет,

Он был – и такой полнозвучной поэмы