ГЛАВА I

Первые страницы путевых записок Лемюэля вера-младшего, к сожалению, повреждены огнем и неудобочитаемы. В них упоминается о шторме, морском тумане и кораблекрушении… По-видимому, автор записок спасся вплавь, и его о том, сколько дней он провел в воде и сколько миль проплыл, граничит с невероятным. К его уверениям, будто он питался все время сырым мясом акул, имевших неосторожность напасть на него, также отнесутся без особенного доверия тот, кто помнит, на какой широте принято помещать остров Фулу[1]. Дальнейший рассказ, читаемый уже легко, начинается со дня его прибытия на остров.

Я выжал воду из своей одежды, крутя ее, сколько хватало силы, и разостлал ее на камнях — пусть сушится на солнце. Через час или около того, я уже настолько отдохнул, что мне захотелось посмотреть, что это за остров, куда меня забросил мой злополучный рок. Я надел на себя высохшее платье и вскарабкался на невысокую скалу.

Местность, расстилавшаяся передо мною, по-видимому, была большей частью открытая и плоская. Длинные полосы песка и жесткой травы перемежались группами низкорослых кустарников. Вдали, в бинокль, я разглядел несколько участков вспаханной земли, но нигде не находил ни одного строения, которое могло бы служить жилищем человеку. В одном месте, приблизительно мили за две от меня, по моему расчету, поднимался столб дыма, как будто прямо из земли. Я принял это за явление вулканического характера, но все же недоумевал, как же это земля обработана, а признаков человеческого жилья не видать — ни единого дома или коттеджа.

Я так был поглощен осмотром местности, что и не заметил, как ко мне приблизилось человеческое существо, пока не услыхал шагов возле себя. Я говорю: человеческое существо; однако же, во многих отношениях существо это не походило на человека, каким я знал его до тех пор. В особенности удивил меня его способ передвижения. Медленно и с трудом оно шло на четвереньках, и руки у него были длиннее, а ноги короче, чем у нормального человека. На нем была рубашка и штаны из толстой серой шерстяной материи, а на руках и на ногах из той же шерсти свободные сапожки с кожаными подошвами. Голова была непропорционально велика и казалась чересчур тяжелой для тонкой шеи. Череп лысый, окаймленный бахромой редких седых волос. Огромные очки с выпуклыми увеличительными стеклами не позволяли разглядеть глаза, а беззубый рот был до смешного мал. Это курьезное существо могло скорее насмешить, чем напугать, так как тело у него было тщедушное, движения слабые и вялые; притом же оно не выказывало никаких признаков враждебности.

— Я вижу, — начало оно, — что вы житель старого мира. Кто вы такой?

Голос у него был приятный, а произношение вроде американского.

— Лемюэль Гулливер, моряк, потерпевший крушение, к вашим услугам. Не скажите ли вы мне, что это за остров, куда я попал, и с кем я имею честь говорить?

— Остров этот — Фула-Туле-Ультима-Туле — единственное место на земле, ушедшее от варварства. Случай оказал вам большую услугу, забросив вас сюда.

Говоривший вынул одну руку из сапога, снял очки и замигал светлыми, близорукими глазами. Теперь я мог удобнее рассмотреть его. По лицу его можно было принять и за старика, и за старуху, так как никакой растительности на этом лице не было. Но выражение лица было умное и хитрое.

— Я понимаю ваше затруднение, — сказал он. — Можете считать меня мужчиной, хотя для существ первого разряда, к которым я принадлежу, пол упразднен. Это было, пожалуй, худшее из зол природы, в течение столетий побежденных, наконец, нашей цивилизацией.

— Но тогда, значит, ваша раса или класс существ, к которому вы принадлежите, обречен на вымирание?

— Несомненно, она вымирает, — снисходительно усмехнулось странное существо, — но менее быстро, чем мог бы предположить варвар. Рост знания принес с собой долговечность. Мне вот уже сто девяносто два года. Разумеется, конец придет и для меня, если на то пошло. Почему бы и нет?

Я смотрел на него и думал, что с эстетической точки зрения, действительно, не жаль будет, если эта уродина исчезнет. Странное существо снова надело очки и растянулось во всю длину на песке, словно утомленное стоянием даже и на четвереньках. И продолжало:

— Смерть индивидуума, конечно, до известной степени есть признание в своей несостоятельности. Она обозначает неспособность приноровиться к окружающей среде, вытекающую, главным образом, из невежества. Вымирание целой расы может быть совсем иным — она сделала все, что могла, и больше на земле ей делать нечего. Как бы то ни было, ясно, что последний из нас, тот, кто переживет всех прочих, будет представлять собою высшую степень развития всех возможностей, заложенных в человеке. Я иногда размышляю о том, кто из нас будет этим последним. Может быть, профессор М6403 из Департамента Внешних Дел. Некоторые уверены в этом, в том числе, я полагаю, и сам он. С другой стороны, возможно, что этим последним будет не он, а я. Как бы то ни было, нас осталось еще несколько тысяч, и в данный момент подобные гадания могут показаться вам праздным занятием.

Платье мое еще не просохло; я озяб, устал и проголодался. И его болтовня о профессорах и о том, кто кого переживет, нимало не интересовала меня. Я рискнул поставить ему на вид, что в данный момент я больше всего нуждаюсь в отдыхе и пище.

Он неуклюже поднялся и снова стал на четвереньки.

— Верно, — молвил он. — Я позабочусь об этом. Мы — народ гостеприимный, хотя чужестранцы нас посещают редко. Я немедленно же поведу вас в свой дом.

— В ваш дом? Боюсь, что идти придется очень далеко, так как вблизи я не вижу никакого дома.

На миг он был озадачен; затем в близоруких глазах его засветилась догадка.

— Я понимаю. Но вы ошибаетесь. Вы пришли из старого мира, где еще строят дома на старый лад. Мой друг, профессор, специально занимается изучением истории старого мира. Но, разумеется, есть факты общего характера, как предполагается, известные каждому образованному человеку, и я знаю, о каком типе домов вы говорите. Я видел изображения этих домов в музеях. Но у нас, на Фуле, где авиация уже много веков тому назад стала самой дешевой и самой употребительной формой сообщения, скоро выяснилась явная невозможность иметь надземные жилища. Для таких жилищ авиация является постоянным источником опасности, а они сами — источником опасности для авиатора. Наши жилища все подземные. Мы рисковать не любим и стараемся избегать всяких опасностей. Вы увидите дом, куда я поведу вас, только когда подойдете к нему, но тем не менее, он находится отсюда не более, как на расстоянии четверти мили.

Он шел так медленно, что мне пришлось значительно убавить шагу, чтоб не обогнать своего вожатого. На ходу он немного походил на миниатюрного, усталого слоненка.

— Авиация! — задумчиво повторил я. — Должно быть, вы довели ее до высокой степени совершенства?

— Наоборот, она отжила свой век и вышла из употребления. Но мы не видим основания изменить наш тип жилищ, соединяющий в себе много преимуществ.

— Что же вытеснило авиацию? Чем вы ее заменили?

— Способностью каждого организма или группы организмов рассыпаться на атомы и снова восстанавливаться с полной тождественностью в другом месте.

— Это я что-то не понимаю.

— Вполне естественно, что вы не понимаете. Однако, вот мы пришли… Это мой дом…

По-моему, это был скорее обыкновенный колодец со спиральным спуском.

— Заметьте, когда я утомлен ходьбой и возвращаюсь домой отдохнуть, я спускаюсь, а не поднимаюсь, как это приходилось делать в домах старого типа.

По моему расчету, мы спустились футов на 35–40 ниже поверхности земли. И очутились перед самой обыкновенной дверью с медным молотком на ней и электрической лампочкой над нею. На двери были выведены буквы и цифры: MZ04. Мой вожатый отворил дверь небольшим ключом, вынутым им из сапога. Замочная скважина и ручка двери помещались на такой высоте, что ему нетрудно было достать их, не поднимаясь на ноги. Мы вошли в небольшую переднюю, ярко освещенную и не заключавшую в себе никакой мебели, кроме циновки, о которую мой проводник тщательно вытер все свои четыре сапога. А затем пригласил меня последовать за ним в столовую; я охотно повиновался.

Однако, войдя в эту комнату, я разочаровался, так как она ничуть не походила на обыкновенную столовую, и никаких признаков ожидаемого угощения в ней не было. Вдоль стен тянулись полки, уставленные нумерованными бутылочками, и все бутылки были полны миниатюрных пилюль. Посредине комнаты, под самой лампой, стоял низкий стол, а на нем ряд небольших алюминиевых чашечек и книг в кожаном переплете. Иной мебели здесь не было.

— Вы, по-видимому, ищете стулья? — заметил мой хозяин. — У нас их не имеется. Стоять на ногах утомительно и вредно для здоровья, сидеть тоже опасно. А мы избегаем риска. Лежать или ходить на четвереньках — вот это безопасно. Но, если вы желаете посидеть на полу, пока я приготовлю вам еду по наиболее пригодному для вас рецепту, пожалуйста, присаживайтесь.

Я уселся на пол, жесткий и холодный. Слово «рецепт» мне вовсе не понравилось. Я предпочел бы всяким химическим составам добрый кусок говядины. Но ничего не поделаешь: в чужой монастырь с своим уставом не ходи.

Мой хозяин вытащил руки из сапог и развернул книгу на столе.

— Я привык и большинство формул знаю наизусть, — задумчиво сказал он, — но не могу припомнить, что помогает от простуды вследствие долгого пребывания в морской воде. Мне никогда не приходилось пробовать этого средства. Ага, вот оно, № 101.

Он снял с полки бутылочку под этим номером и уронил одну пилюльку в алюминиевую чашечку. Я заметил, что все полки были прибиты невысоко над полом, да и само помещение рассчитано на существ, которые ходят только на четвереньках. Далее, я заметил, что и в этом и во всех других домах, которые мне доводилось видеть, мебели было очень мало.