ГЛАВА V

Я провел отвратительную ночь. И не могу приписать этого малым размерам моей спальни, так как, все же, вытянуться я мог во всю длину, а воздух и в моем шкафу, благодаря чудесной системе вентиляции, был все время свежий. Сон мой был прерывист и полон сновидений, в которых фигурировали главным образом эти четвероногие о двух ногах. Чуть свет я поднялся и зажег электричество в надежде, что, если походить немного по своей келье или по коридору, это, может быть, опять нагонит сон — и при свете увидал странное зрелище. Шелковистые верхушки обоих растений все время медленно раскачивались взад и вперед. Листья поднимались и спускались. Почему-то они напомнили мне посаженного в клетку льва.

— Ах, вы, бедные! — сказал я громко.

Когда я, погасив свет, улегся снова на матрац, я почувствовал на своей щеке какое-то нежное прикосновение. Это терлось об нее одно из растений своей кудрявой головой. В первый момент я вздрогнул и схватился за нее рукой. Она была величиной в человеческий кулак. Я чувствовал, как все ее тысячи фибр вибрируют под моим прикосновением.

Утром мне снова принесли покрытый поднос, точно такой же, как и накануне. Бессонная ночь не вызывает желания выпить крепкого пива. Утром я попросил вместо этого у профессора перегнанной воды, воспользовавшись этим случаем, чтобы объяснить ему, как надо распределять мою пищу на будущее время, и попросить некоторых приспособлений для того, чтоб самому изготовить себе что-нибудь горячее. В последней просьбе он отказал, но обещал позаботиться о том, чтобы мою вечернюю порцию мне приносили горячей.

Я прожил у профессора пятнадцать дней. Ежедневно, в течение приблизительно часа, он подробно расспрашивал меня о том, как живут на моей родине — «в старом мире», как он выражался. Его знания и его невежество одинаково забавляли меня. Нарисует, например, современный извозчичий экипаж, и очень недурно, и уверяет, что такие экипажи были в употреблении в Риме, во время Юлия Цезаря. Вообще, даты и эпохи у него в голове все были перепутаны, и мне постоянно приходилось поправлять его. Все мои замечания и поправки он записывал карандашом.

— Вы пишете книгу по этому вопросу? — осведомился как-то я.

— Да. Это моя обязанность.

— Когда же она будет напечатана и выйдет в свет?

— После поражения демократии и разделения людей на существа первого и второго разряда, было принято весьма благоразумное решение: изломать все печатные станки и сжечь все книги, кроме тех экземпляров, преимущественно рукописных, которые были отобраны специальным комитетом для библиотеки Центрального Департамента. Мы не печатаем книг и не издаем их.

— Почему вы называете это благоразумным? По-моему, это безумие. Моя родина обязана широким распространением в ней образованности именно дешевой книге.

— Несомненно. Но вопрос в том, желательно ли и полезно ли такое широкое распространение образования — или того, что вы называете образованием. Нам казалось, что это все равно, что привести детей и идиотов в зверинец и, оставив их без всякого надзора, дать им ключи от клеток. Мы уважаем литературу. Мы считаем бесчестным для литературы, если книга дешева и легко доступна всякому. У нас существу первого разряда дороже обходится прочесть одну рукопись из библиотеки Центрального департамента, чем у вас — подписаться на целый год на дневник царя Гороха.

Я заверил его, что такого царя, в действительности, никогда не было, и я не понимаю, откуда он взял, что этот царь издавал журнал. Он принял эту поправку, как и все мои поправки, с большим неудовольствием.

— Мне думается, — продолжал он, — что образование вы понимаете слишком узко. Я бы сказал, что и у нас все существа второго разряда, в известном смысле, образованы. Все они обучены и выдрессированы специально для дела, которое им надо делать. У нас имеется, например, группа работников, прекрасно ознакомленных с обычными приемами огородничества и садоводства. Они умеют копать ямки, сажать растения, окапывать их, подрезать и подчищать. Те знания, которые им для этого необходимы, они имеют. Но в те разнообразнейшие изменения, которые вносит в привитый черенок введение внутрь его различных химических составов, они, конечно, не посвящены. Это — уже отрасль знания, к которой имеют доступ лишь существа первого разряда. А этих — этих учат ткать и изготовлять одежды, которые мы носим, чистить, убирать наши дома наиболее быстрым, бесшумным и рациональным способом. Короче говоря, их учат всему, поскольку это доступно их разуму и степени развития. Но дальше этого мы не идем. Мы не даем им знаний, которые были бы опасны и для них, и для нас. Когда вы возвратитесь домой, мой друг, — если когда-нибудь вы возвратитесь, — постарайтесь убедить ваш бедный, невежественный народ в неравенстве людей и в том, что много выгоднее все действительно ценные знания сделать монополией лишь умов высшего порядка.

Однажды, когда мы болтали с ним о том, о сем, он случайно в разговоре упомянул о том, что сегодня он говорил с Центральным Департаментом и узнал, что MZ04 умер сегодня утром.

— Мне грустно это слышать, — молвил я. — В конце концов, все же он был добр ко мне — накормил меня и одел. А когда похороны?

— Похороны? У нас не хоронят мертвых. Тело MZ04 давным-давно уже брошено в мусоросжигательную печь. Смерть его — всенародное признание в своей непригодности для жизни, в том, что у вас в организме было не все ладно, и простая учтивость требует, чтобы мы, по возможности, не замечали ее.

— Кто же займет его место?

— Это, вероятно, уже решено во Внутреннем Департаменте.

— А вы сами — на это не рассчитывали?

— Нимало. Я имею полное основание рассчитывать со временем занять, кроме моего настоящего поста, еще другой — и очень ответственный — во Внутреннем Департаменте. Если я до сих пор остаюсь скромным профессором, то лишь потому, что меня не умеют оценить, и боюсь, что это объясняется некоторой узостью ума у тех существ первого разряда, от которых это зависит. Но заслуга возьмет свое — я в этом уверен.

Хваленая цивилизация Фулы, во всяком случае, не искоренила в людях тщеславия и суетности. Профессор был тщеславен до невероятия. На саму лесть он с жадностью набрасывался. Его натура была очень любопытна и слишком сложна для того, чтобы в ней разобраться простому человеку вроде меня. Несмотря на его небрежное, как будто, бы отношение к смерти, я убежден, что он до смерти боялся ее и жил в постоянном страхе. Несмотря на то, что все известные ему формы религии он называл праздной выдумкой и суеверием и проповедовал полнейший материализм, я далеко не убежден, что он совсем не верил в загробную жизнь. Нервы у него были не из крепких. Нередко среди ночи он стучался в дверь шкафа, служившего мне спальней, прося меня выйти и немного посидеть с ним. Он всегда находил какой-нибудь предлог, но я чувствовал, что это только предлог, что на самом деле он тоскует в одиночестве — как должны были тосковать и все эти пресловутые существа первого разряда. Как уже предупредил меня профессор, развлечений у них не было. Собраний тоже. Изредка друзья наносили один другому краткие официальные визиты, но — и только. Когда они выходили из дома для моциона или погреться на солнышке, они обыкновенно проходили один мимо другого, делая вид, будто не замечают его.

Из-за меня одно время число посетителей в доме профессора очень увеличилось. Приходили посмотреть на меня, и мой хозяин представлял меня гостям, преподнося им нечто вроде лекции обо мне в выражениях, довольно для меня унизительных.

— Обратите внимание, — говорил он, — на малые до смешного размеры черепа, на короткие и слабые передние конечности. По этим признакам его почти можно принять за одно из наших существ второго разряда. Но, по всей вероятности, он представляет собой тип, стоящий на еще более низком уровне. Кожа у него белее, чем у них, от недостатка пигментации, и все тело меньше, чем у хорошо развитого самца второго разряда. Из рассказов его я убедился, что в стране, откуда он пришел, люди не пользуются опытом и не придают ему цены. Новорожденный ребенок, естественно, и в этом старом мире принимает наиболее безопасное положение — становится на четвереньки и пользуется одинаково всеми четырьмя конечностями. Но то существо, которое мы видим перед собою, уже взрослое, ничего не умеет делать пальцами ног и на четвереньках ему неудобно. Тело его настолько изуродовано, что ему даже нелегко принять нормальное положение.

Дойдя до этого места в своей лекции, он продолжал уже на языке мне непонятном, на котором существа первого разряда говорили между собою, когда не хотели, чтоб их понимали те, кого они считали ниже себя. При существах второго разряда они говорили всегда на этом языке, а между собой и при мне по-английски, — за исключением тех случаев, когда хотели скрыть что-нибудь от меня.

Я начинал возмущаться против той жизни, которую меня заставляли вести. Мне неприятно было, что меня показывают, как какую-нибудь диковинку. Я тосковал среди этого однообразия. Ужасающие фамильярности, которые позволяли себе оба растения, с которыми я делил спальню, действовали мне на нервы. Я намекнул профессору, что мне нужна какая-нибудь перемена и больше свободы, — иначе источник его сведений скоро иссякнет.

— Если вы станете бесполезны для меня, — небрежно уронил он, — вас, разумеется, убьют. И тело ваше бросят в истребитель отбросов.

— Очень может быть, — сказал я. — Но тогда и вы не получите тех сведений, которые вам желательно иметь. А я знаю, они вам нужны.

Это был мой главный козырь. Ему, действительно, нужно было вытянуть из меня как можно больше сведений о том, что он называл древним миром. Взамен этого он готов был на всякие уступки, и я играл наверняка. Я сказал ему, что мне хотелось бы осмотреть остров, побывать на противоположном берегу его, поглядеть, как живут существа второго разряда и как они работают. Вначале он меня отговаривал, ссылаясь на то, что остров имеет в ширину «не меньше восьми миль» — и неужели у меня хватит сил пройти такое расстояние? Он зловещими красками описывал опасность гор, через которые мне придется перебраться, и лесов, которые я найду на противоположной стороне. Но я настаивал и, наконец, добился разрешения попутешествовать, с условием, что я вернусь через десять дней и по пути не буду разговаривать ни с одним существом второго разряда — чтобы как-нибудь, по неосторожности, не выдать ему какого-нибудь важного сведения. Обещание я дал охотно, но, сознаюсь, без намерения сдержать его. Профессор дал мне еще несколько наставлений и пропуск, написанный чернильным карандашом, — по его словам, дававший мне право на покровительство и помощь всех существ первого разряда, с которыми мне доведется встретиться.