- Мы сами творим свой собственный ад, - сказал мой попутчик, поворачиваясь к окну.

Трое суток пути позади, впереди почти столько же. Душная клейкая атмосфера купе одуряет, клонит в сон. На раскрытой книге невозможно сосредоточиться, мелькающие за ок­ном виды утомляют до тошноты, болит спина, жутко чешется тело. Кажется, будто оно по­крыто жирной несмываемой слизью.

Наконец, поезд тормозит у потрёпанного временем вокзала. Название города изувечено местными любителями граффити так, что его невозможно прочесть. Стоянка - сорок минут. Выбегаешь на улицу, задыхаясь от свежего воздуха. Теперь уже никакая сила не затащит обратно в вагон. Решено! Остаюсь здесь! Навсегда! Но через сорок минут всё то же купе, тот же спёртый воздух и надоедливый попутчик, любитель поговорить.

- Уже давно меня мучает одно странное чувство, - рассказывает Сергей Александрович. - Ему трудно дать название, ещё труднее описать. Это не грусть, хотя очень похоже... - он за­думывается.

- Вы учитель? - спрашиваю я.

- Что? - Сергей Александрович вздрагивает, возвращаясь в реальность. - Ах, да... конеч­но, учитель, уже тридцать лет. А как вы угадали?

- У вас красивые ухоженные руки, - улыбаюсь я, - и правильная речь. А ещё у вас нет денег, чтобы лететь на самолёте, а не трястись в этой железной коробке.

- Ну да, ну да, - бормочет он. - это чувство, о котором я говорил...

Ненавижу выслушивать чужие жалобы.

- И кому, в сущности, открыться? - продолжает Сергей Александрович. - Друзьям и коллегам? А как потом общаться после всех откровений, как в глаза смотреть? Пойти к свя­щеннику? Но и так заранее известно, что он скажет: молись, сын мой. Есть ещё психологи. Вот только разве можно говорить с человеком, который берёт за это деньги? Так что остаётесь вы, - он улыбнулся, - не думаю, что судьба сведёт нас снова. Впрочем, вы ведь тоже можете поделиться наболевшим. Услуга за услугу, если можно так выразиться.

Я покачала головой:

- У меня нет наболевшего.

- Счастливая... впрочем, вы ещё так молоды... - он снова погрузился в раздумье, - я в вашем возрасте как раз женился. Её звали Марина, мы учились на одном курсе, в разных группах, правда. Не могу сказать, чем она меня зацепила, такая обыкновенная, маленькая, худенькая девочка. Детдомовка. Родители погибли много лет назад, родственников не оста­лось. Обыкновенная... но что-то в ней всё-таки было, что-то неуловимое, что невозможно вы­разить словами, а можно только почувствовать.

Мы жили в Ленинграде, в студенческом общежитии, потом получили комнату в кому­нальной квартире. Высоченные потолки, лепнина, вид из окна потрясающий. Вы бывали когда-нибудь в Ленинграде, извините, в Санкт-Петербурге? На самом деле, этот город всего лишь красивая обманка. Стоит свернуть с главной улицы и тут же на тебя наваливается грязь, сырость, облезлые стены... Но вид из окна! Какой потрясающий воображение вид!

Верите ли вы в знаки? Я имею в виду те, что предсказывают будущее. Не верите. Я тоже когда-то не верил.

Однажды, в то время я был аспирантом, мне в руки совершенно случайно попала то­ненькая брошюрка, рассказывающая об умственно отсталых детях. Ради интереса я проли­стал её страницы, зацепившись за слово, которое мы так часто произносим,  не подозревая об его истинном значении.

«Идиоты – прочитал я – это глубоко умственно отсталые дети. Мышление таких детей практически полностью неразвито, возможна избирательная привязанность к близким взрос­лым. Обычно они не овладевают даже элементарными навыками самообслуживания. Их об­щее количество – примерно пять процентов от всех умственно отсталых детей».

Удивляетесь, зачем я выучил наизусть этот текст? Да ведь я читал его потом десятки раз в разных изданиях, и везде одно и то же. Эти дети никому не нужны. Самое большое, что они заслужили –  пять строчек в медицинском справочнике. Почему я так заинтересовался этой темой? Ах, да! Я ведь не дорассказал вам про знак. Самое страшное состояло в том, что через несколько месяцев у нас с Мариной родился именно такой ребёнок.

Понимаете, у нас! У двух здоровых, ведущих правильный образ жизни молодых людей! Как? Зачем? Почему? Я сходил с ума, задавая себе вопросы, на которые невозможно отве­тить. Одно мне было ясно: ребёнка следует отдать в специализированное учреждение, забыть всё словно страшный сон и попытаться жить дальше. Это было ясно мне, врачам, нашим друзьям и сослуживцам, всем кроме Марины. Она категорически отказывалась с ним расста­ваться. Никакие уговоры на неё не действовали. В конце-концов я пошёл на крайние меры. «Выбирай – сказал я, – или я, или этот ребёнок». Марина не задумавшись ни на минуту, ска­зала, что никого не держит. Я собрал вещи и переехал в общежитие.

Я не видел её шесть лет. Один наш общий знакомый сказал мне, что ребёнок умер, и я решил попробовать начать всё сначала.

Она открыла мне дверь, ещё более худая, чем прежде, измождённая, в чёрном платке.

- Зачем ты пришёл? - спросила она, будто не удивившись.

- Я соскучился.

- Через шесть лет?

Я молчал, думая про себя, каким же нужно быть дураком, чтобы притащиться к ней просто так, не купив даже хиленькой гвоздички.

- Пашка Репин сказал, что ты женат, - продолжала Марина.

- Уже нет.

- Что так? - на её губах заиграла усмешка.

- Не сошлись характерами.

- Это не ответ. Так всегда говорят, когда хотят скрыть истинную причину.

- Истинная причина в том, что я всегда любил только тебя.

Марина стояла, прикусив губу, словно не зная, что сказать.

- А помнишь, - её лицо побледнело, - нашу свадьбу. Ты сказал тогда, что готов прожить со мной всю жизнь в горе и в радости, - она задрожала – в горе и в радости...

Марина закрыло лицо руками и расхохоталась.

- В горе и в радости, в горе и в радости... - повторяла она, трясясь от хохота.

- Сумасшедшая! - я схватил её за плечи. Внезапно она успокоилась.

- Убирайся! - процедила сквозь зубы. - Прочь! Всё разбито, растоптано! Теперь не скле­ишь! Катись к чёрту! - и швырнула в меня лежавший в коридоре зонтик.

- В тот день, - продолжал мой попутчик, - я видел её в последний раз. У меня почти по­лучилось её забыть. Я жил, ни о чём особенно не тревожась, сходился и расходился с женщи­нами... но пять лет назад что-то надломилось в моей душе. Конечно, это произошло не в один миг, но сам момент надлома я помню как сейчас.

Я вернулся вечером из школы, открыл дверь квартиры, и на меня опрокинулась чёрная  непроницаемая темнота, немая... ничто, пустота, вакуум... ей невозможно подобрать назва­ния. Я понял, что остался совсем один.

С тех пор и грызёт меня одиночество, не оставляет в покое. С утра до вечера я сижу в школе, домой прихожу только ночевать. Летом работаю в детском лагере да езжу иногда во Владивосток к брату. Вы и представить себе не можете, какую боль доставляют мне эти поездки! Мы ведь, по сути, давно чужие. У Володи семья: дети, внуки. Закон сохранения энергии: если у меня тишина, то у него – переизбыток звука.

Володя, он другой. Он тот, кого я так люблю обличать на своих уроках и кого я назы­ваю мещанами, вкладывая в это слово негативный смысл. Он твёрдо стоит на земле. Так твёрдо, что кажется, будто врос в неё по колено. Не читает книг, презрителен к искусству. Его не гложут муки совести, он всегда знает, как следует жить. Все разговоры в его доме вертятся вокруг обыденных мелочей, не приподнимаясь над действительностью. Я там на положении бедного родственника, несчастного дядюшки, которого достоин лишь жалости.

Зачем я туда езжу? Не знаю... родная кровь всё-таки...

А, впрочем, я сбился, я не о том хотел рассказать...

Тогда, пять лет назад, я решил снова отыскать Марину. Поехал к дому, где она жила раньше. Глупо. За столько лет она легко могла переехать. Дверь мне никто не открыл. Спус­кавшаяся с верхнего этажа старушка пробуравила меня подозрительным взглядом: