– Тише, Паоло спит. Целый день не открывает глаз. Этот проклятый дьявол, этот пес Никколо рассек ему всю голову и лицо.

Потом она взяла отца за руку и усадила рядом с собой.

– Нери, – зашептала она, – вы не знали, что я люблю Паоло?! Моя любовь сильна, как архангел, и сладостна, как дуновение ветерка. Если бы Паоло не убил Беккари, я сама убила бы его, я всадила бы ему в сердце иглу, смоченную белладонной, чтобы он умер в мучениях. Но Паоло сильнее Никколо.

Тут повязки на лице Никколо двинулись, и кровь обагрила корпию. Джанина не заметила этого, она прижалась лицом к груди Никколо и целовала со страстью влюбленной женщины. Отец отвернулся к окну, чтобы ничего не видеть. Когда женщина охвачена страстью, руки ее источают негу и даже легкое прикосновение ее пальцев как поцелуй, а от ее поцелуев кружится голова.

Джанина была прекрасна в своей любви. Кто не задрожал бы от блаженства под ее поцелуями, кто бы не закричал от страсти, не протянул бы рук к этой женщине, которая, изнемогая, признавалась, что она побеждена? Нет ничего сильнее слабости женщины, охваченной страстью, нет ничего победительнее ее побежденности, чище ее смущения и ничего привлекательнее ее стремления защититься.

– Нет ничего удивительнее, – заключал мой отец, – пробуждения женщины в девственнице, которая вчера еще была погружена в мечты и томление, а сегодня постигла вдруг все искусство, все тайны соблазнительности и кокетства, смятение, сладость и горение великой минуты, когда женщина отдает всю себя. В полноте женственности, в блаженстве унижения она учится говорить: я твоя! И какой мужчина не преисполнится счастьем обладания, когда женщина – это тело, эти прекрасные руки и дивные ноги, эти движения, томные или страстные, – все это беззащитно покоится в его объятиях, сломленное, счастливое и побежденное познанием великого слова. Но как ни велико это блаженство, несравнимо большими были страдания Никколо.

В то время как мой отец размышлял об этом, а Джанина затихла на груди у Никколо, он открыл глаза, сверкнувшие изза белой корпии, и взглянул на моего отца, ничего не говоря и не двигаясь, и снова опустил веки. Отец не мог вынести этого взгляда и тихо вышел из дома.

Вот так же он опускал глаза перед Беккари, когда тот уже начал поправляться и с обвязанной головой гулял по саду, поддерживаемый Джаниной, сияющей от счастья и любви и сладко шептавшей: «Паоло».

Так выздоравливал Никколо подле своей возлюбленной, мысли которой помутились во время поединка; хотя на самомто деле ее ум был помрачен любовью, потому что не было ничего более странного, чем страсть этой девушки, которая незадолго до этого была Христовой невестой, а ныне, обессиленная объятиями, ходила по дому с распущенными волосами и полуоткрытыми жаждущими губами, с расширенными, сухими глазами, будто умоляющими, чтобы новый поток страстей сокрушил ее; чтобы она изнемогла от невыразимых радостей, достойных ее безумия, чтобы она приняла смерть, замученная новым блаженством, которое она будет не в силах пережить.

Я сказал, что Никколо понемногу выздоравливал, потому что раны его были скорее многочисленны, чем серьезны; наконец он снял повязку, и обнажилось его лицо, совсем непохожее на прежнего Никколо, – так оно было бледно и исполосовано длинными шрамами, стягивавшими лоб и щеки и придававшими ему новое подобие и выражение. Это было тягостное выздоровление: часто, когда Никколо сидел молчаливый, погруженный в себя, его лицо искажала такая гримаса, что швы расходились и раны открывались, набухая свежей кровью.

Порой Джанина, сидя у него на коленях, смотрела в его лицо широко раскрытыми, безумными глазами, и тогда Никколо хватал ее в объятия и нес домой, усыпляя ее память новыми поцелуями.

Так любили друг друга Никколо и Джанина, и не было на свете любви более пылкой и чувственной.

Наконец настало время, когда сияющие глаза Джанины начали тускнеть, когда ее горячие губы крепко сжимались, а движения наполнялись меланхолической усталостью. После таких минут страсть Никколо и Джанины удваивалась, и они бросались в еще более крепкие и страстные объятия, погружаясь в удесятеренное безумие и удесятеренное блаженство, но потом возвращалась апатия, и печальная, хрупкая Джанина долгие часы сидела подле примолкшего Никколо и смотрела в пустоту. По ночам, склонившись на плиты пола, она опять молилась и опять видела, как к ней нисходит ее Иисус, но его раны, прикрытые, как губы возлюбленного, были далеко от ее уст.

Однажды утром, когда Джанина снова искала дорогу в монастырь, возле беседки нашли труп Никколо, лежавшего в луже крови, вытекшей из зияющих, будто совсем свежих ран.

Все раны, уже почти зарубцевавшиеся, сейчас открылись. И маска стягивающих лицо шрамов, скрывавшая его подлинный облик, когда он целовал Джанину в муках, страшнее которых ничего нет, и с наслаждением, которое было еще страшнее мук, эта маска сейчас спала, и на его лице проступило выражение ужаса.

В ту же ночь Джанина снова целовала благоуханные раны своего Христа; когда отец подвел ее к трупу Никколо, могло показаться, что она пытается вспомнить добром этого мертвого мужчину, – но нет, сияя счастьем, с очами, влажными от сладострастия, она начала говорить о своем возлюбленном Христе.

Такова история страданий Никколо.

Румяный кавалер, старик Нери, поднял голову и поглядел на слушателей. Вокруг него сидели Костка и Бартш, доктор Вандерер, Крамер и Пилад, мысли которого были далеко.

– Благодарю вас, – произнес кавалер, – за то, что выслушали меня. Вы честные молодые люди, хотя вы слабы и ваши истории, ваши страдания будничны. Но я люблю вас.

Тут Пилад всхлипнул и закрыл лицо руками:

– Сейчас, в эту минуту, Рихард застрелился.

Костка печально пожал плечами. А Бартш, толстый и взволнованный, пеплом своей сигары чертил узоры на скатерти; кавалер Джосуа Нери сидел, задумавшись о великом призраке, который он называл прошедшим.

«Красный рассказ» (Červena povídka) впервые был опубликован в журнале «Люмир» 15 апреля 1910 года, за подписью «Братья Чапеки».

В 1916 году состоялась его книжная публикация в сборнике сочинений братьев Чапеков «Сияющие глубины» (Zářivé hlubiny).