— Говори, где ты ее прячешь? Все одно, люди ее в твоем дворе видели!.. Добром не отдашь, атаман заставит!

Лицо Григория Петровича стало суровым:

— Вот что, Власовна! Мы с твоим Иваном друзьями были — вместе у покойного Бута батрачили. Да и ты, сдается мне, частенько там работала. Помнишь, как мы с Иваном тебя от Павла Бута обороняли?

Он взял Гриниху за руку и усадил на лавку. Сел напротив нее и глухо проговорил:

— Когда твой Иван умер, кто к тебе пришел — Бут или я? Кто от своих детей кусок отрывал да твоим носил? — Его голос зазвенел горькой обидой. — Мне твои дети вроде как родными стали.

— А я им, по–твоему, мачеха, что ли? Что ж я, своей дочке счастья не хочу?

Гриниха хотела встать, но Григорий Петрович удержал ее на месте:

— Больно мне смотреть, Глаша, как ты над дочками глумишься. Если б Иван живой был, всыпал бы он тебе хороших плетюганов! Богатства тебе чужого захотелось? Да они тебя через год и на порог не пустят, внука понянчить не дадут…

Гриниха сидела, низко опустив голову. И в самом деле, что такое она для Бутов? Батрачка, которая ряд лет гнула спину на их земле. Да разве они признают ее когда–нибудь за свою родню? Да и Марина… Чем будет она в их доме?

Эти мысли, впервые пришедшие ей в голову, настолько смутили ее, что она не нашлась, что возразить Семенному. Она по–своему любила Марину, и ей искренне хотелось для нее счастливой жизни. А вдруг Марина в самом деле на всю жизнь станет батрачкой в семье Бутов? Старая Гриниха хорошо знала суровый нрав Бута, и ей стало страшно за дочь…

— Довольно с ума сходить, Глаша! — с особой лаской продолжал Григорий Петрович. — Не первый год друг друга знаем. — И, улыбаясь, посмотрел ей в глаза: — Будем сватами, Глаша! Давай руку–то. Ну, давай, давай! Не захотела за меня выходить, так дочку теперь за сына отдай.

Смущенно улыбающаяся Гриниха нерешительно протянула руку.

— Вот так–то лучше, — весело сказал Григорий Петрович.

Затем встал и крикнул в сени:

— Эй, Маринка! Вылазь! Куда спряталась–то?

Максим пришел с мельницы усталый, и, не раздеваясь, повалился на койку. Дети бегали во дворе, мать стирала у Богомолова белье. Кроме Максима, в доме никого не было.

В комнату, сгибаясь под притолокой, вошел Сергеев:

— Спишь, что ли?

Максим сонно повернулся и зажег спичку.

— Не трудись, Максим! — негромко сказал Сергеев. — Говорить и без огня можно.

Портной Сергеев жил в станице уже шестой год, но никто не знал, откуда он появился. Был он человеком скромным. Жил тихо, пьяным его никто не видел, и все скоро привыкли к его высокой фигуре и даже кличку ему дали — Цапля.

Но при нем называть его так не решались даже ребятишки: было в его серых глазах что–то, мешающее обходиться с ним, как с другими иногородними.

Максим, сидя на койке, ожидал, когда Сергеев заговорит.

— Ты что же, с австрийцами воевал? — Сергеев достал из кармана кисет.

— Нет, с немцами.

— По чистой домой пришел?

— Через год на комиссию являться. На переосвидетельствование. — Максим засмеялся. — А через год–то войны не будет.

— Ты так думаешь?.. Так… Но кто ее кончит, а?

Максим не ответил. Сергеев, чиркая спичкой, проговорил:

— Война — она, брат, сама не кончается. Кому–то кончать ее надо.

— Слыхали мы это на фронте, — нехотя произнес Максим.

— Что ж, не веришь?

— Чего не верить? Да только не все понимают это. Солдат — он темный, а офицеры свое гнут, — с ожесточением добавил Максим.

— Так… значит, некому, говоришь? Ну, чего молчишь? — Огонек папиросы вспыхнул ярче, осветив на миг рыжеватую бороду и пару строго смотрящих глаз.

Двери кабинета кубанского войскового наказного атамана были плотно закрыты.

Высокий худой жандармский полковник говорил:

— Мое глубокое убеждение, господа, что несчастье, которое обрушилось на Россию, принимает длительный характер. Иными словами, господа, в России начинается ре–во–лю–ция, — последнее слово полковник, зло подчеркивая, произнес нараспев.

Атаман, сидевший около письменного стола, отпил глоток кофе.

— Сергей Николаевич слишком мрачно смотрит на вещи. Революция, господа, не всегда означает свержение существующего строя. История знает много случаев, когда царская власть после революционного взрыва только усиливалась.

Сделав еще пару глотков, он продолжал:

— Имея кое–какой опыт в прошлом, я думаю, что мы сумеем подавить любую революцию. Но для этого, господа, необходимы два условия. Первое — это твердая рука там, в Петрограде. Второе — это армия. Надо любыми усилиями сохранить ее за собой. С кем будет армия, у того будет и победа.

Начальник гарнизона, обрусевший немец, процедил сквозь зубы:

— Фронт разваливается, а гарнизоны там, где уже начались беспорядки, переходят на сторону восстающих.

Атаман снисходительно улыбнулся:

— Вы правы, полковник. Правы, но не до конца. Еще очень многие полки убереглись от разложения и самое главное — это казачьи полки… Кроме того, у меня есть срочное сообщение, за достоверность которого я ручаюсь: сообщение о новом государе.

— Кто же он, ваше превосходительство? Михаил? — взволнованно спросил адъютант атамана есаул Богданов.

Атаман, смерив его пренебрежительным взглядом, расправил седую бороду.

— Великий князь Николай Николаевич… Его знает вся Россия. За ним пойдет армия. Только он один при теперешней разрухе сможет твердой рукой править Россией.

В соседней комнате послышались спорящие голоса.

— Его превосходительства нет дома, — убеждал кого–то женский голос.

— Доложите его превосходительству, что очень нужно… Иначе я сам войду.

— Виктор Сергеевич! Взгляните, кто там?

Богданов, позванивая шпорами, вышел в боковую узкую дверь, ведущую в приемную… Увидев его, пристав, уже снимавший короткую офицерскую шинель, сунул опять руку в рукав. Горничная вопросительно смотрела на адъютанта.

— Варя, идите к себе, — сказал Богданов.

Пристав, заглушая до шепота свой простуженный бас, взволнованно наклонился к нему:

— Рабочие… к центру идут… с красными флагами. — И совсем тихо добавил: — «Долой царя», «Долой министров»… на флагах–то. Казаков бы, Виктор Сергеевич… хоть сотенки три…

Он умоляюще смотрел на Богданова.

Если сейчас двинуть на толпу казаков, то восстанет весь гарнизон, да и сами казаки–то… неизвестно кого разгонять захотят… Пока, понимаете ли, пока нельзя принимать старых мер, — тихо ответил Богданов.

А с городовыми что мне делать, Виктор Сергеевич? — теми, что на постах стоят? — пристав удрученно опустил голову.

Глаза Богданова заискрились смехом:

— Красная материя у вас есть?

Есть, Виктор Сергеевич. На той педеле при обыске отобрал.

Ну так вот, слушайте: наделайте из нее красных повязок и наденьте их на рукава вашим постовым. Поняли?

Пристав обиженно поджал губы:

— Шутить изволите, Виктор Сергеевич, а мне, видит бог, не до шуток.

— Я вам серьезно говорю.

И, взяв его за борт шинели, Богданов зашептал ему что–то на ухо. Лицо пристава прояснилось. Он схватил руку Богданова и благодарно потряс ее.

— Золотая у вас голова, Виктор Сергеевич! — И, с таинственным видом указав пальцем на потолок, шепотом спросил: — А что с пулеметами делать будем?

— Тс-с! — Богданов приложил палец к губам.

Совещание у войскового атамана кончилось. Гости через боковую дверь по одному уходили из атаманского дворца. В кабинете остались лишь атаман да начальник гарнизона.

Синеватый табачный дым медленно плыл в открытую форточку.

Полковник, почувствовав на себе пристальный взгляд светлых, холодных глаз, заерзал в кресле.

— Я не могу поручиться за гарнизон, ваше превосходительство. К тому же вы знаете, что я, с моей строгостью…

— Да, я знаю, полковник, что вас ненавидят не только ваши солдаты, но даже мои казаки. Кстати… скажите, что это за история с солдатом, которого вам прислала моя жена?