Отец Алексей, прервав разговор с атаманом, нехотя поднялся из–за стола, торжественно поплыл к группе осужденных. Атаман нагнулся к Лещу:

— Ты меня, есаул, не обидь, отсюда прямо ко мне иди обедать, ждать буду.

Лещ утвердительно кивнул головой. Атаман, выпрямляясь, скучающим взглядом окинул толпу. К столу быстро подошел весь красный от гнева отец Алексей. Тяжело опускаясь на пододвинутый атаманом стул и оправляя рясу негодующе прошипел:

— Вот мерзавцы! От святого креста морды воротят. Только две бабы поцеловали.

… Гриниху казнили последней. Когда ее грузное тело повисло в воздухе, истертая веревка лопнула, и старуха тяжело грохнулась на землю.

Вскочив на ноги, она с перекошенным от ужаса лицом кинулась в толпу. Бабы и казаки, крестясь, в страхе расступались перед ней, давая дорогу. Выбравшись из толпы Гриниха опрометью бросилась бежать по площади.

Первым опомнился атаман:

— Поймать ее!

Конвоиры, толпясь и переругиваясь, бросились в погоню. Догнали Гриниху уже около дома и, избив плетьми снова повели на площадь.

Вырываясь из рук конвоиров, она выкрикивала в притихшую толпу:

— Казаки, казаки! Чего же вы смотрите? Бейте их, бандитов проклятых!

Толпа колыхнулась, плотнее пододвинулась к месту казни. Послышались негодующие голоса:

— Отпустите бабу!

— И так довольно народу перевешали!

Когда Гриниху подтащили к виселице, оказалось, что нет запасной веревки.

Есаул Лещ взял атамана за рукав чекменя:

— Слушай, Семен Лукич! Может, того… заменим ей шомполами. К тому же, родственница она мне…

Атаман равнодушно пожал плечами:

— Хозяин станицы ты — поступай, как знаешь.

Есаул, крутнув пальцами рыжий ус, тяжело поднялся со стула.

— Господа казаки! — кашлянув, он подождал, пока утихал шум. — Военно–полевой суд в лице, — он важно ткнул себя пальцем в грудь, — есаула Леща, атамана вашей станицы Черника и хорунжего Суслыкина постановляет, — атаман и хорунжий встали, — смертную казнь Аграфене Гринь, ввиду ее малых детей, заменить сотней ударов шомполами…

После казни расходились молча, боясь встретиться взглядами друг с другом. Полуденный зной опал. Подувший с лиманов свежий ветер закрутил пыль и, взбив ее столбом, унес с опустелой площади.

Максим медленно прохаживался с Сергеевым по давно не метенному перрону в ожидании начальника конной разведки, посланной им в Тимашевку. Ольшанский со стариком в красной фуражке пошел осматривать только что прицепленный паровоз.

По проселочной дороге, вьющейся вдоль насыпи, закружилась пыль.

Максим остановился, вынул бинокль:

— Разведка, Дмитрий Мироныч.

И передав бинокль Сергееву, повернулся к эшелону:

— По–о–о-о-лк! По ваго–о–о-нам!

— По ва–а–а-агона–а–ам! — пропели батальонные и ротные командиры.

Бойцы, толпясь, заспешили садиться.

Со станции, придерживая рукой шашку, бежал к Максиму высокий худой парень в синей черкеске.

— Беда, Максим! В Тимашевке конные части кадетов!..

Максим с грустью сказал:

— Обошли, гады! Не иначе, как драться придется, а патронов всего по семь на человека.

Подошел Ольшанский:

— Ну, паровоз готов! Можно ехать.

— Некуда ехать. Тимашевка занята.

Ольшанский протяжно свистнул.

Что ж делать теперь будем?

Надо высадиться и идти на Кореновскую через Выселки, в обход кадетам, — уверенно проговорил Сергеев.

Ольшанский тоскливо посмотрел на голую степь:

— Что ж… Пожалуй, Сергеев прав.

Сдвинув кубанку, Он вытер рукавом потный лоб. Максим утвердительно кивнул голевой.

— Собери–ка, Ольшанский, командиров, обсудим. Ольшанский шагнул к краю перрона и крикнул:

— Батальонные, ротные и взводные командиры, ко мне! Через час полк шел походной колонной по дороге к Кореновской. На железнодорожной насыпи остался взорванный паровоз…

К Выселкам подошли на другой день.

Когда в голубой дали показались белые хаты, разведка донесла, что в садах за станицей залегли цепи белых.

Полк сгрудился возле обозных повозок. Бойцы хмуро слушали влезшего на пулеметную тачанку Ольшанского.

— Товарищи! Назад хода нет! Брюховецкая уже занята кадетами. Тимашевка и Роговская тоже. Единственный путь к своим — на Екатеринодар — также отрезан.

Из толпы послышались взволнованные выкрики:

— Завели нас в капкан!

— К кадетам переметнулись!

— Измена!

На тачанку влез Максим:

— Товарищи! Да замолчите, бисовы хлопцы! Что у меня: глотка луженая, что ли?..

Шум затих.

— Товарищи! Советская власть дала нам землю. Она дала нам, бесправным, человеческие права. Если на нашей Кубани снова сядут атаманы… они отберут у нас землю! А дети наши будут батраками у куркулей. У нас нет снарядов. У нас и патронов мало. Но мы штыками проложим себе путь!

Максим суровым взглядом окинул бойцов.

— Товарищи! Я вместе с вами батраковал по хуторам.

Мы вместе мечтали… о земле. Вспомните, как мы кохали ненависть к тем, кто гноил нас в окопах. Вот они перед нами, наши враги! Не пощады просить у них… Уничтожать их надо!.. Или они уничтожат нас!

Он выхватил наган.

— Большевики и сочувствующие! В цепь! За мною, в атаку марш!

И, легко спрыгнув с тачанки, побежал по направлению к станице. За ним побежали десятка четыре красноармейцев и казаков, на бегу рассыпаясь в цепь.

Полк двинулся шагом, но бегущая впереди кучка людей увлекла его вперед. Почти не сгибаясь под усиливающимся пулеметным дождем, разъяренным потоком стремительно понеслись к садам батальоны.

Белые не выдержали. В страхе перед грозно накатывающейся на них лавиной людей они поспешно бросили пулеметы и врассыпную побежали к станице…

Путь на Кореновскую был свободен.

Полуденное солнце палило землю нестерпимым жаром. Едкая пыль затрудняла дыхание. Красноармейцы, держа винтовки как попало, еле брели группами и в одиночку. Сзади длинной вереницей растянулся обоз.

Собрав людей, Максим сделал привал. Измученные длинной дорогой, разморенные жарой, красноармейцы, отойдя немного в сторону, падали на горячую землю и сейчас же засыпали.

К Максиму подскакала разведка.

— Товарищ Сизон, Кореновская свободна от противника.

— Спасибо, хлопцы!

Езжайте к обозу коней кормить.

Хорошо знал Максим начальника разведки, казака соседней станицы — Федора Ступню. Вместе батрачили они у Подлипного, а затем на мельнице у Бута. Знал Максим, что не подведет Федька, но все же, достав бинокль, стал зорко шарить по окраине виднеющейся вдали станицы…

Дневная жара стала спадать. Улеглась едкая дорожная пыль. Подняв людей и рассыпав их густыми цепями, Ольшанский с Максимом повели полк к Кореновской. Рядом с ними на левом фланге шагал Сергеев. Красноармейцы, повеселев после отдыха, перекидывались шутками. То и дело изрывался громкий смех.

Сзади, со стороны идущего по дороге обоза, вдруг послышались беспорядочные ружейные выстрелы. Максим с удивлением обернулся. Обозники, нахлестывая лошадей, сворачивали с дороги и мчались в степь. На невысоком холме, по ту сторону дороги, маячили десятка полтора всадников. Максим повернулся к Сергееву:

— Плохие дела! Это разъезд Покровского. Опять отрезать могут.

Максим хотел было броситься наводить порядок среди обозников, но увидев, что Ольшанский уже возится около пулемета, успокоился и снова пошел с Сергеевым впереди первой цепи. Вскоре до них донесся дробный стук пулемета. Перескакивая дорожную канаву, справа развертывалась конная разведка полка.

Сергеев посмотрел на Максима:

— Что ж, по–твоему, делать?

Максим с минуту молчал, потом проговорил решительно:

— Идти на Екатеринодар, не останавливаясь на ночевку в станице. Иначе окружат.

— Ну что ж, давайте обсудим…

— И обсуждать тут нечего! — уже сердито буркнул Максим. И, увидев идущего к ним Ольшанского, пошел навстречу: — Товарищ Ольшанский! Задерживаться в станице на ночь нельзя. Подкормим лошадей, возьмем сена, да и двинем дальше, на Екатеринодар.