Наталка захныкала.

— Опять меня одну на ночь бросаете?.. Боязно мне… дядя Андрей!..

Андрей подошел к Наталке и шутливо погладил по голове.

— Не плачь, приеду в ревком, пошлю тачанку за Зинаидой Дмитриевной. Пусть придет к тебе на ночь.

— За–бу–де-те, — утирая глаза кулаком, по–детски протянула Наталка.

— Честное слово, не забуду… А ты, Семен, немедленно выставь возле дома и на углу два поста. Живем на краю, вырезать нас могут.

У порога Наталка остановила Андрея за рукав.

— Дядя Андрей, не забудьте… про Зину.

Станичная учительница Зина, или, как ее чаще называли, Зинаида Дмитриевна, была большой приятельницей Наталки.

Когда лошади сорвали с места кованную железом тачанку и она быстро покатилась по улице, Андрей спросил:

— Как ты думаешь, Семен, дошло мое письмо до Челбасских плавней?

— Есть думка, что дошло, да нема думки, чтоб Остап Капуста откликнулся на него.

— Ну, я его лучше тебя знаю.

— Побачим, — неопределенно протянул Хмель, занятый какими–то своими мыслями.

Высадив Хмеля у ворот гарнизона, Андрей повернул назад и поехал к председателю станичной ячейки, жившему у псаломщика, в домике за церковной оградой.

Проезжая мимо дома попа Кирилла, Андрей увидел свет, пробивавшийся тонкими струйками через щели прикрытых ставней. «Не спят еще, — оглянулся он на дом.

— Надо будет завтра к Сухенко заехать, как–то он устроился у попа?»

…Прибрав со стола бумаги и заперев ящики стола, Андрей взглянул на председателя ячейки:

— Эге, Абрам, да ты, я вижу, совсем сонный. И то пора — скоро утро. — Андрей провел устало рукой по волосам. — Езжай домой, Абрам.

— А ты?

— Я еще посижу. Все равно нам — в разные стороны, тебя отвезут, потом — меня.

Председатель ячейки ушел. Андрей встал, задул лампу, подошел к окну и распахнул его настежь.

«Видать, стороной гроза проходит…» Он сел на подоконник и расстегнул ворот чекменя. В комнату, вместе с порывом ветра, ворвались звуки песни. Где–то за ревкомовским садом пели мужские голоса:

…Я на бочке сижу, с бочки капает,

Удирайте, бандиты, Хмель вас сцапает…

Андрей, заинтересованный песней, забыл про грозу.

Старики молились богу: шоб приехал генерал,

А начальник гарнизона взял да всех их расстрелял…

— Ну и хлопцы, — улыбнулся Андрей. А хор, окрепнув новыми голосами, нес над заснувшей станицей песню:

…Был начальник гарнизона,

Есаул, казак лихой.

Расстрелял он баб у кручи

Да и сам в павозку кучу

Закопался с головой…

Под окнами раздался сухой кашель и голос ревкомовского кучера Панаса Качки.

— Добре спивают бисовы хлопцы! Поедем, Андрей Григорьевич. Отвез я уже председателя–то.

— Сейчас поедем.

— И то пора, третий час уже.

Качка затянулся цигаркой и снова закашлялся.

— Небось, по жене скучаешь? Ты бы ее, Андрей Григорьевич, сюда выписал.

Андрей, не отвечая, вслушивался в песню и, когда она оборвалась так же неожиданно, как и началась, сумрачно покосился на Качку.

— Нету у меня жены, Панас, один я.

— Нету? Значит, вроде племяша моего, в одиночку живешь, так у него в доме хоть сестра, все есть кому обед сварить.

— А кто у тебя племянник?

Качка с плохо скрытой гордостью ответил:

— Семен Хмель.

— Разве? А я не знал.

— Где тебе… Станица большая, всех не упомнишь!

Андрей, думая о своем, спросил:

— Чего ж Семен не женится до сих пор?

— Причина тому есть. Если хочешь, расскажу.

— Пожалуй, расскажи.

— Ты про Деркачиху слыхал?

— Это у которой хутор большой?

— Во-о! Она самая. Небось, поганое про нее чуял?

— Разно люди говорят.

— А я помню другое время, когда ее не Деркачихой, а Груней звали. Стройная была дивчина и на весь юрт красотой славилась. А что петь, так первая в хоре церковном и на улице первая.

Панас Качка, заметив, что председатель заинтересовался рассказом, потушил цигарку, облокотился о стену и продолжал:

— А батько ее был старшим урядником. Незавидный из себя казачишка, но гордости непомерной. На базу — пара быков, да и те от старости облезли, хата — под камышом, полы земляные. А вот в воскресный день надвинет он на затылок курпейчатую папаху в аршин вышиною, кинжал под серебром наденет и шагает важно посереди улицы в церковь, ровно генерал какой… Груню он возмечтал за офицера замуж отдать. А тут, как на грех, и полюбил ее Семен, да так, что сохнуть начал. Хлопец же он, сам знаешь, видный был. Словом, и он Груне приглянулся, стали они вечера вместе проводить.

Дошло это до Груниного батька. Чисто сказился от зло бы. «Как так? За простого казака дочку отдать?! Да николи!» Груню вожжами выстегал, а на Семена атаману нажаловался, что дочку совращает. Просидел тогда Семен две недели в холодной, а тем временем Груню хорунжий один просватал, слыхал, может, про Петра Деркача? — ив скорости свадьбу сыграли. Хорунжий тот прыщеватый был, роста мелкого, а уж пьяница, а уж буян — и не приведи бог. Семен как вышел из–под ареста, в день ихней свадьбы в саду повесился, да, спасибо, люди увидели, вынули из петли. Оно и Груне не слаще было, почти что николи из синяков не выходила. Ну, вскорости умер батько хорунжего, а сыну хутор завещал, переехали молодые на хутор жить, дом станичный продали. Уж как там жили — не знаю… только война началась и хорунжего того на австрийском фронте убили.

— Что ж после этого Груня за Семена не вышла?

— Где же выйти–то? Ведь он до самой революции на фронте был, а потом с Кочубеем ушел. Да и гордый он. У нее хутор, а у него что?

Андрей слез с подоконника и задумчиво проговорил:

— А ведь, стало быть, Семен любит ее, если до сих пор не женится.

— Кто знает… должно, что так.

4

В ту ночь Деркачиха ждала гостей. Она то выбегала на крыльцо, подолгу вслушиваясь в ночную тишину, то, подобрав шелковую юбку, спешила на кухню — подгонять и без того сбившуюся с ног стряпуху.

Но вот во дворе заливисто залаяли собаки, и Деркачиха, шелестя юбкой, опрометью кинулась к воротам. Со стороны плавней явственно послышался конский топот, и из тьмы вынырнули человек десять всадников. Раздались веселые приветствия, шутки, смех.

Гости Деркачихи были у нее не впервые, они сами завели лошадей в просторную конюшню, ослабили им подпруги и дали сена. Потом, вместе с хозяйкой, прошли в дом.

Деркачиха, усаживая гостей за стол, со скрытой тревогой спросила:

— А где же есаул Гай и господин полковник?

Один из гостей весело ответил:

— Должны к утру явиться. Гай просил нас заменить его до утра.

Гости расхохотались. Все знали — Гай часто бывает на этом хуторе и неравнодушен к хозяйке….Под утро разразилась гроза. Уже было светло, когда Гай и Дрофа, ругая дождь, большевиков и даже самого господа бога, подошли к хутору и под злобный собачий лай принялись стучать в ворота. Открыла им сама Деркачиха.

— А, наконец–то, есаул! — радостно воскликнула она. — Аи, а это кто?

— Это я, Глафира Николаевна, это я. Позвольте поцеловать вашу ручку.

Деркачиха засмеялась.

— Вечно вы, полковник, вырядитесь… А я думаю, что такое: есаул красного захватил или красные — есаула?.. Проходите, что же вы под дождем мокнете?

— Уже вымокли до последней нитки и мечтаем обсушиться под вашим гостеприимным кровом, — ответил Гай, идя с полковником следом за хозяйкой.

…Днем, выспавшись, гости собрались в зале. Ждали генерала Алгина. Наконец приехал и он. Выпив стопку наливки и закусив ломтем горячей свинины, Алгин прошел в зал.

Деркачиха, отдав стряпухе распоряжение зарезать на жаркое десяток кур и подсвинка, пошла в спальню переодеваться. Спальня была проходная: одна дверь вела в коридор, другая — в зал.

Деркачиха сняла с себя шелковую юбку и достала из гардероба нарядное кисейное платье. Из зала глухо доносился голос Алгина:

— Господа. Так давно ожидаемый день наступает…

Польские войска вступили в Украину и Белоруссию.