Тревожил предстоящий уход, войск с Кубани на бело–польский фронт. Как тогда, с какими силами дать отпор восстанию, что вот–вот неминуемо вспыхнет?.. А Сухенко?.. Ласковыми словами дружбы смелым взглядом, всем видом своим боевым вошел он в сердце Андрею, и поверил ему Андрей, больше того, — полюбил его за веселый нрав и удаль казацкую. И вдруг увидел на трибуне его настоящее лицо и ужаснулся: сколько злобы, сколько дикой, неукротимой ненависти было в его глазах, когда смотрел он на старого Остапа Капусту! А комиссар сухенковской бригады все время молчал и как–то странно поглядывал на Андрея. И вид у него был пасмурный. Питерский рабочий, металлист, он всю мировую войну пробыл в тюрьме за принадлежность к партии большевиков. Он мешковато сидит на лошади, тяжелый донской палаш держит, как молот, но когда посмотрит из–под лохматых бровей, то, кажется, проникает в самые тайные уголки человеческого сердца. Сухенко держит себя с ним подчеркнуто дружески, но, видимо, побаивается его.

Придя в свой кабинет, Андрей пожалел, что отпустил председателя партийной ячейки, и хотел уже посылать за ним, когда вошел Тимка.

— Ты чего?

— Звали?

— Ах, да. — Андрей заметил, что Тимка чем–то взволнован. Он подошел к ординарцу, обнял его за плечи и, усадив на диван, сел рядом.

— Что, важко тебе, Тимка?

— Важко!.. — вырвалось у Тимки.

— Я вижу, есть у тебя что–то на сердце… может, скажешь?.. Легче будет.

«Все знает! — подумал Тимка, и лоб его покрылся испариной. — А не все ли теперь равно, ведь с ляхами и им, и нашим биться!» — пришла снова мысль, и Тимка, волнуясь, срывающимся голосом спросил:

— Андрей Григорьевич, теперь, стало быть, все отряды из плавней на фронт уйдут?

— Не отряды, Тимка, а те казаки, которые в наших рядах захотят биться за свою Родину, за революцию.

— А если кто не захочет?

— Тот будет помогать польским панам.

— А офицеры тоже выйдут?

— Могут и офицеры выйти. Ты мне что–то сказать хотел?

— Батько мой и брат в плавнях… — с трудом выговорил Тимка.

Это признание удивило Андрея. Он понял теперь, чем взволнован этот синеглазый казачонок, и ему стало жаль его.

Тимка сидел сжавшись, словно ожидая удара. Ему показалось, что председатель сейчас накричит на него, посадит в подвал. И когда тот по–отечески провел рукой по его волосам и, взяв за подбородок, заглянул в глаза, Тимка не выдержал и расплакался.

…Семен Хмель отвел свои сотни с площади и, приехав в гарнизон, занялся осмотром реквизированных у кулаков лошадей, потом допрашивал арестованных и перебежчиков. Об Андрее он вспомнил лишь в конце дня. «Пора ехать обедать, — решил Семен, — Наталка, должно, заждалась». Он вышел на улицу и направился к ревкому. Входя в кабинет председателя, столкнулся с выходившим Тимкой.

— Председатель у себя?

Тимка утвердительно кивнул головой. Хмель окинул его суровым взглядом, но, увидев, что глаза у Тимки заплаканы, ничего не сказал.

Андрей стоял возле окна.

— А я за тобой, пора обедать.

— Едем, Семен!

— Сейчас я перебежчиков допрашивал.

— Ну, и что?

— У Дрофы до четырехсот человек, у Гая около двух сотен, у Гриня почти полк… Сегодня я тебе подобрал нового ординарца…

— Что так?

— Батько и брат Тимкины живы и оба у Дрофы.

— Знаю.

— Ты знал?!

— Ну да… Мне Тимка сам об этом рассказал.

— Сам?.. А я его хотел сегодня посадить…

— За что?!

— За связь с братом и отцом.

— Посадить всегда успеем. Подождем…

2

Семен Хмель достал из борща мясо и нарезал его ломтями. Андрей налил три стопки: Семену, себе и Тимке.

— Так, говоришь, кишмишовая?

— Кишмишовка, Андрей. Один старик целый бочонок в плавни вез, а мои хлопцы перевстрели.

— Куда дел?

— Ну, понятно, в подвале сидит.

— Я за самогон спрашиваю.

— А, за самогон?.. У меня ведь больше двухсот человек, каждому по чарке, вот тебе и бочонок.

— Ну, ладно, по чарке на хлопца — это можно. Хмель поднял стопку:

— За твое здоровье, Андрей!

— За мое здоровье пить нечего, — я и без этого здоров. Давай лучше выпьем за жениха и невесту.

— Это какого же жениха?

— Да вот того, что с тобой рядом сидит.

— За це не пью! — Хмель сердито поставил стопку на стол.

— Чего так?

— Не желаю я его батька и брата к себе в родичи брать… Может быть, они за ту веревку держались, на которой мою мать повесили!..

Тимка сидел красный от стыда, низко нагнув голову. Наталка же, вспыхнув, хотела выскочить из–за стола, но, перехватив взгляд брата, осталась.

Наступило тягостное молчание. «Эх, надоела мне такая волчья жизнь!..» — подумал Тимка и исподлобья посмотрел на Семенного. Тот сочувственно улыбнулся ему, словно хотел сказать: «Не робей, брат». Тимка немного повеселел: «А он хороший… лучше Гая…» — и уже смелее глянул на Андрея. Тот подмигнул Тимке и улыбнулся. «Куда Гаю до него!» — опять подумал Тимка и, взяв ложку, — потянулся к миске с борщом.

— Ты, Тимка, ешь, а его не слушай, — кивнул Андрей на Хмеля.

— Хорошему бойцов учишь…

— Ладно уж… Горячий больно. Помни: на горячих

конях саман месят, — недовольно сказал Андрей.

Придвинув к себе глиняную миску с борщом, он положил в него сметаны и бросил стрючок красного перца.

— Гарный борщ! Настоящий украинский. И перец гарный, крепкий… Ну, Тимка, клади в борщ сметаны да берись за чарку. Ежели не можно за сватанье пить, выпьем за победу над ляхами. А, Хмель?

Хмель, все еще хмурясь, взял стопку и чокнулся с Андреем.

— А с Тимкой?

— Ну, ежели за нашу победу, то можно и с ним. Андрей взглянул на Наталку. Ее черные глаза с грустью смотрели на Тимку.

Тимка, доев борщ, взял из миски огурец и поднялся.

— Ты куда?

— Лошадей поить, Андрей Григорьевич.

— Сиди, еще ведь не кончили обедать.

— Я больше не хочу.

Вскоре из–за стола встала Наталка. Повозившись возле печи, она вышла во двор.

Андрей, хрустя огурцом, задумчиво проговорил:

— Бродит хлопец, не знает, до какого берега прибиться.

Хмель сердито отодвинул от себя пустую миску.

— Прибьется, да, видать, не к нашему.

— Ладно, побачим. А ты не вылазь в другой раз со своим нравом.

— Наживи себе сестру да тогда и сватай ее за бандита, — огрызнулся Хмель.

— Ты сам мне его Наталкиным женихом назвал.

— Було время. — Он в упор глянул на Андрея. — Тебе, я вижу, сватом приспичило быть… Так сватай ее за себя, не век же вдовцом жить будешь.

Андрей почувствовал, как по телу его пробежал огонь, потом стало холодно, а во рту пересохло.

— Ты что, очумел?!

Но Хмель уже понял, что сболтнул лишнее. Он виновато крякнул и потянулся к фляге.

3

Вечером к Андрею приехал комиссар бригады.

— Як тебе, Семенной, по делу.

— Что ж, пройдем в зал, поговорим. — И увидев, что комиссар покосился на Хмеля, спросил: — Ему можно?

— Что ж… Пускай и он послушает.

Они прошли в зал и прикрыли за собой дверь, хотя Наталка спала в своей комнате, а на кухне, кроме кота, никого не было.

— Ночью едешь?

— Сейчас еду с полковым комиссаром. Договорился с начальником станции: до Кущевки ручную дрезину дает.

Комиссар помолчал, разгладил усы.

— Сухенко верите?

— Нема у меня до него веры, — сумрачно ответил Хмель.

Андрей промолчал.

— А ты, Семенной?

— Нет, не верю.

— Так вот, товарищи. Сухенко готовит восстание…

Он говорил, что его начальник штаба заболел и по тому не мог быть не параде. Это обман. Когда мы на площади были, у него в штабе сидел гонец от Алгина.

Андрей укоризненно посмотрел на Хмеля:

— Проворонили!

— Так вот, товарищи, — продолжал комиссар, — наша бригада получила приказ идти на фронт. Сухенко постарается сделать все, чтоб этот приказ был отменен. В крайнем случае, он будет из кожи лезть, чтобы выполнение приказа оттянуть до выступления Врангеля. А барон выступит обязательно и, очевидно, очень скоро. Считаю необходимым немедленный вывод бригады в Павловскую, где стоят части Красной Армии, арест Сухенко и его штаба и расформирование бригады, а если потребуется, то и разоружение…