Павел Семенович с достоинством устроился напротив, привычным жестом подтянув брюки и подняв перегородку, отделявшую их от шофера лимузина.

К неудовольствию Филиппа, никто и не подумал пристегнуться ремнями безопасности. Но Вероника рассеяла его недоумение:

— Мой автомобиль, неофит, — бесподобно защищенное место в городе. Не считая, конечно, наших сверхразумных убежищ.

Перегородка — камуфляж. Здесь у меня арматорская аудиовизуальная и кинетическая защита. Круче бывает только в убежищах-асилумах, но они гипотетически не принадлежат эвклидовой метрике пространства-времени.

— По милости Божьей мы сосуществуем с ними веками и тысячелетиями, но нам о них многое и многое, к сожалению, по сю пору неведомо. Сплошные догадки, гипотезы, противоречивые теории, — в свой обиход пожал плечами прецептор.

— Так же, как и мне практически приходится лишь догадываться, почему я стал званым гостем и почтен избранием в неофиты, — включился в светскую беседу Филипп.

— О тут ларчик открывается просто, рыцарь-неофит Филипп! Всему виной ваши феноменальные и отчасти уникальные способности воспринимать то, что в христианстве именуется Дары Святого Духа. Нами подобные вам лица учитываются…

По крайней мере мы стараемся не выпускать из сферы нашего внимания никого, кому безусловно от Бога подобающе дано стать истинно избранным апостолически…

Филипп Ирнеев с детских лет был непоколебимо воистину убежден в личных избраннических качествах и необычных достоинствах. Он верил в сверхъестественные чудеса, ждал их прихода с терпением аскета, изнуряющего тело и душу постом и молитвой, дабы обрести религиозное просветление и могучий потенциал святости, приблизившись к пониманию определенного божества.

Подобно затворившимся от мира, от современных им веков схимникам и анахоретам, никогда ему в голову не приходил лукавый рационалистический вопрос: не обманывает ли он сам себя? Искренняя истовая вера, будь она с махонькое горчичное зерно, не допускает недоверчивых сомнений.

Иначе как же ей двигать горами?

Так же, как отшельники и затворники, Филипп с детства всей разумной душой находился в неизмеримом далеке от тех, кто его окружает. Он ежеминутно ощущал собственное одиночество и определенно не страдал от него. Вне зависимости от того, есть ли нет ли рядом кто-нибудь из сверстников или взрослых, он отделял себя от естественного материального мира, избрав иное, идеальное постижение действительности.

Главным доказательством этой избранности он, нисколько не кривя душой, определил свою детскую веру в Бога как в сверхъестественную и всемогущую силу. Он веровал не в конкретное существо, но в идеальную сущность, стоящую превыше всего и вся.

В то время как вокруг него, — он видел и замечал, — люди зачастую совсем не допускают существования идеалистического и сверхъестественного.

Они в животном ужасе страшатся того, что выходит за кургузые рамки их повседневного и материалистического бытия, изо всех сил стремясь не преступать приземленных и низменных пределов. Либо веруют черт знает во что с помощью необъяснимых полумагических обрядов: занавешенных зеркал и телевизора в доме покойника, пьянства именно на девятый и сороковой день после смерти деда.

Бывает, пытаясь задобрить потустороннюю необъясненность, следуют полоумным бытовым суевериям: боятся безобидных черных кошек, никому не делающих зла четных чисел и пустых ведер, либо — к чему бы это? — женщин на корабле.

В детстве верующий Филипп не понимал также смысла церковных обрядов, корявой грамматики и лексики молитвенных текстов, заунывного речитатива, вскриков певчих на клиросе и гундосого хорового «Верую» от прихожан в православных храмах. На тому подобные немузыкальные зрелища он вдоволь насмотрелся по телевизору, в кино. Да и описания молений в книжках вполне соответствовали тому, что он видел на экране.

Меж тем преклонение несуразным изображениям-иконам, грубо вырезанным распятиям, высохшим мумиям-мощам и прочему реликварию тогда казались ему постыдным кощунством, оскорблением величия Бога, всего непостижимо Божественного и нематериального. Или же представлялись святотатственным низведением их на уровень человекообразных обывательских общежитейских понятий, суеверий, материалистических заблуждений.

В общем, чтобы обмануть самих себя, взрослые всячески заблуждались, изощрялись, выделывались, выкобенивались… Вместо того, чтобы попросту, без церковных затей духовно верить в Бога, как верил он, Фил Ирнеев-младший, ученик четвертого класса гимназии с гуманитарным уклоном.

Воцерквить в ту пору идеалиста и гимназиста Фильку было некому. Он суверенно и уверенно пришел в храм Божий по мере развития самостоятельного понимания и неуклонного осознания самобытной религиозности.

Кстати, крестили его по православному обряду в бессознательном младенческом возрасте пожилые деревенские родичи бабушки Зои. Папа Ирнеев-старший против религиозного ритуала крещения не возражал. Возмущалась мама Ирнеева, как бывший член КПСС, ставшая активисткой суверенной БКП.

Но папа, закоренелый агностик, уговорил маму, идеологическую безбожницу, идти купаться на речку:

— Какой воскресный денек выдался, мать, ты глянь…

Не тратя времени даром, родственники и баба Зоя поскорее отвезли некрещеное дитя в соседнее сельцо в церковь, где раба Божьего младенца Филиппа скоренько окунули в крестильную купель. И записали после, уж не торопясь, новоокрещеного в тамошнюю храмовую книгу православных крещений, венчаний и смертей.

Об этом ему рассказал отец. Сам Олег Игоревич Ирнеев концептуально не признавал доказуемость всякого божественного бытия, как и возможность дать исчерпывающий ответ на философский вопрос об истинности познания окружающей человека действительности. В том числе и с помощью религии.

По отношению к религиозным и политическим верованиям он в стиле прокуратора Пилата умывал руки и банально саркастически вопрошал:

— Что есть истина и вера?

Кому-либо и во что-либо верить он не препятствовал.

Когда отец интеллигентно и толерантно сомневался в очевидном, а мать идеологически и безапелляционно отрицала вероятное, их сын самостоятельно додумался до веры в Бога.

Иначе же, «Господи Иисусе, скажи, кому как не Тебе доверять в мире от века сего, где они обманывают друг друга и себя?»

Филипп Ирнеев хорошо запомнил тот день, когда он осознал свою веру в Бога. Перед окончанием учебного года ему тогда в руки попалась научно-популярная книжка с более-менее подробным описанием античного многобожия.

Подумав, он нашел в политеизме много общего с культом христианских святых на всякий жизненный случай, согласно специализации каждого. Из чего умозаключил: гораздо разумнее верить в Бога единосущного, всемогущего, никем и ничем не сотворенного, всегда сущего и неизменного.

Почему же взрослым людям понадобилось уповать на мелких слабосильных кумиров? Их и божествами-то звать совестно. Один смех и грех, стоит лишь немного прочесть о наивных и простодушных мифологических интригах древнегреческих богов, богинь и прочего пантеона западных и восточных язычников.

В такие волшебные сказки для маленьких он верил пятилетним, пока в семь лет не начал читать настоящие приключения и научную фантастику, предназначенные для умных взрослых, а не для глупых детей.

Неужто некоторые взрослые дяди и тети никак не могут выйти из детского возраста?

Столь же младенческими и сказочными, по-античному языческими перед ним предстали ветхозаветные предания древних иудеев.

«Почему бы не написать, что их Иегова разрушил Содом и Гоморру ядерной бомбардировкой? А Лотову жену мумифицировал электричеством сверхвысокой частоты?»

Древнееврейскую библейскую космогонию Фил Ирнеев, гимназист 4 «В» класса счел дебильной чепухой и чушью на постном масле.

«Если этот их Иегова сказал и единым духом сотворил световое излучение на всю видимую эклиптику, то на формирование небольшой планетки Земля он должен был потратить меньше наносекунды, но никак не шесть суток кряду».