Для окружающих мы были тунеядцами потому, что почти никто из нас не работал, то есть все мы работали и работали много, но как? Без выдачи зримой, весомой, а главное — одобренной продукции. Все очень много работали, но каждый — в том направлении, в котором хотел. Никто нигде не состоял и ничего практически не получал. Володя вместе с одним нашим товарищем написал «Гимн тунеядцев» на мелодию, заимствованную из известнейшей песни.
Гимн этот регулярно исполнялся, с большим подъемом. И даже в нем проскальзывало то, что держало эту компанию. Один куплет был такой:
А припев был:
Я был и остаюсь убежденным интернационалистом… Это сейчас я пообмялся, а тогда при мне сказать «армяшка» или «жид» — значило немедленно получить по морде. Точно так же реагировали на эти вещи и все наши ребята. Так вот в этой компании подлюг действительно не наблюдалось. Крепкая была компания, с очень суровым отбором… Многое можно было бы восстановить по рассказам, стихам, песням.
Правда, сейчас все обрастает легендами, но я могу совершенно точно утверждать, что боксом, например, Высоцкий не занимался. Хотя об этом говорят близкие ему люди. Я не понимаю, зачем Володю приукрашивать? Он из тех личностей, которые в приукрашивании не нуждаются. Володя был крепким физически — много для этого тренировался, но нерегулярно. В нашей компании многие занимались боксом — Лева Кочарян, Юра Гладков и я. А Эдик Борисов, который появился в нашей компании позже, был чемпионом Союза по боксу. Это к тому, что культ силы в нашей компании наличествовал постоянно. Ребята были крепкие, никто не хотел отставать. И часто мерялись силой — и ставя Локти на стол, и иначе.
Любопытно, что блатной мир считает Высоцкого «своим». Я не один раз общался с людьми, которые рлялись и божились, что они вместе с Володей сидели. Хотя он никогда в таком «замазан» не был, но знал довольно серьезно и крепко людей из этого мира, хорошо знал. Некоторые из них очень любили его, и он их тоже, надо сказать. Но сам никогда ни в чем замешан не был.
Вот какова была у нас на Большом Каретном компания. И однажды сложилась такая ситуация, что работающим среди нас оказался один Володя. Когда он закончил Школу-студию МХАТ (я тоже присутствовал на его дипломном спектакле «На дне»), то получил предложения сразу от нескольких театров. Но он был человек разборчивый. Поработал сначала в одном месте, потом в другом. Как он говорил о себе позже, сначала стал «Вовчик-премьер», потом — «Вовчик-де-бютант», потом — «Вовчик-непроханже».
Был период, когда он ушел сперва из одного театра, потом из другого, потом дебютировал в «Современнике», в спектакле «Два цвета». Но совет «Современника», куда входили Ефремов, Табаков и другие известные, уважаемые люди (правда, все они тогда были немного моложе), не смог простить ему одной вещи. В зале сидели его друзья (мы все пришли, естественно), и он позволил себе текст пьесы слегка «интерпретировать». Я не помню точно имени персонажа, в роли которого он выступал, но помню, что речь шла о друге этого персонажа: мол, у меня был где-то друг такой-то… А Володя вставил: «А вот у меня был друг Лева Кочарян…» Хотя проделал он все это успешно, но «мэтры» «Современника» были шокированы и решили, что не надо его брать в театр. Так и возник «Вовчик-не-проханже»…
Потом он работал в Театре имени Пушкина, исключал его оттуда Равенских много раз. Потом в Театре миниатюр, где, как он говорил, стал «Вовчик-миниатюр».
В Театре Станиславского Володя не работал, но мы там бывали. В этом театре со служебного входа на втором этаже помещался небольшой коридорчик — несколько-комнат, в которых жили актеры. В одной из комнат жил Женя Урбанский. А рядом находился большой репетиционный зал театра. Вот там мы и собирались иногда. Кстати, приходили две компании гитаристов— из Испании и из Индонезии, мои друзья — прекрасные ребята. Они замечательно играли и пели, а танцевали просто как боги. Женя Урбанский играл на гитаре очень хорошо. И пел — это вы знаете — прекрасно. Володя тогда еще неважно играл на гитаре и очень ревниво относился ко всем поющим. И вот когда все сходились в этом репетиционном зале (конечно, это затягивалось до самого утра), то наступал элемент соревнования… И тогда, по-моему, Володя и Женя соревновались особенно.
В нашей компании было принято — ну как вам сказать? — выпивать. Сейчас я пью немного, но не только по причине того, что я стал старше и болезненнее, а по причине того, что редко наступает в тебе такой душевный подъем, такое созвучие души с компанией, когда хочется это делать дольше, поддерживать в себе, дабы беседовать, развлекаться и для этого пить, иногда ночи напролет.
Мы не пили тупо, не пили для того, чтобы пить, не пили для того, чтобы опьянеть. Была нормальная форма общения, подкрепляемая дозами разного рода напитков. К определенным датам (особенно ко дням рождения кого-то из нас) мы всегда готовили какой-то капустник. Это разыгрывалось нами самими, да еще записывалось попутно на магнитофон, когда он у нас появился.
А появился он так. Возник период, когда материальные дела наши стали настолько плохи, что пришлось посягнуть на святая святых — наше жилище. Рыдая, мы разрешили Кочаряну сдать на время (на полгода) его квартиру. Это означало, что всем нам придется на это время фактически остаться без крова. И поселились у Володи Акимова (сейчас он сценарист, уже седой, но отчества его, ей-богу, не вспомню). Он Жил в огромной, 40-метровой комнате, окна которой выходили во двор, в коммунальной квартире. Комната была заставлена старинной мебелью, на стене висели каска с надписью «Если завтра война?», бурка отца и его же шашка. Так мы жили довольно долго, пока кризис не стал всеобъемлющим. И тогда мы уговорили Володю обменять эту 40-метровую комнату на меньшую в том же доме, с доплатой. И мы все переехали туда — из 40-метровой в 20-метровую. Причем в счет доплаты нам дали старый магнитофон, кажется «Спалис», едва-едва работающий. Вот так у нас появился магнитофон. Мебель мы под шумок продали и купили на эти деньги диван-кровать, шкаф, два кресла и журнальный столик. Потом кто-то из нас с первых своих дивидендов купил еще и обеденный стол. Потому что журнальный столик был для нас просто мал — каждый вечер меньше пятнадцати человек не собиралось. А постоянно жили в этой комнате четверо. Как разворачивались события в этом жилище к концу дня, когда все нормальные люди отходят ко сну? Либо продолжалось общение, либо — если укладывались спать — диван занимала единственная супружеская пара, составлялись кресла для другого ложа, а на полу расстилалась бурка, на которой ложился Володя Акимов, хозяин комнаты. Была еще раскладушка для почетных гостей А тот, кто приходил позже, укладывался где-нибудь в углу на газетах. Поскольку все время приходили люди, хозяин комнаты поступал таким образом: сразу заворачивался в газеты и ложился на пол в углу, потому что знал, что все равно кто-нибудь придет и займет его место. Сам он тоже не работал нигде, но в течение пяти лет поступал во ВГИК. А когда наконец поступил — и именно на режиссерский, и именно к Ромму, куда мечтал, — его с первого курса взяли в армию.
Нас окружало много замечательных людей. Например, участковый Гераскин. Роскошный мужчина с буденновскими усами, который очень часто нас навещал в связи со всякими жалобами на нас. Когда мы только что переехали в новую комнату (а курили все нещадно), наша единственная постоянная дама, прибираясь, не учла, что окна теперь выходят уже не во двор, И, смахнув со стола огромное количество окурков, вывалила все это за окно. А за окном было Садовое кольцо; конец рабочего дня, на улице — множество народу, сразу же поднялся шум. Вскоре раздался звонок в дверь, дама спряталась в шкаф. Участковый, товарищ Гераскин, который вошел вместе с пострадавшими, усыпанными пеплом, стал шуметь. За столом в это время осталось только трое, потому что четвертый как раз перед самым происшествием сказал: «Вы мне всё надоели» — и лег на диван спать. А поскольку спать ему мешали, то он забрался внутрь дивана. Когда раздался весь этот страшный гвалт, в самую решающую минуту приоткрылся диван и оттуда показалось лицо этого человека. Тут даже видавший виды Гераскин отступил в коридор со словами: «Ну уж это чересчур!»