А я так не мила с нею. Я спрашиваю себя, как можно так дурно платить за такую преданность. Она приучена бабушкой с моего рождения видеть во мне идеал, теперь, что бы я ни делала, она окружает меня всевозможными заботами и предупредительностью, мне даже нечего говорить, она угадывает мои капризы, тем более, что она знает, что я очень больна и несчастна, и не может помочь мне ничем, разве облегчить мне материальную жизнь.
Я всегда имела утешение видеть на столе самые лучшие фрукты, мои любимые блюда всякий раз, когда у меня бывала чувствительная неприятность. Эта предупредительность может показаться бессмысленной, но в ней есть что-то трогательное. Мне не удается быть с ней приветливой; бедная тетя без единого слова с моей стороны догадалась, что я по возможности избегаю человеческих лиц, и, позаботившись об ужине, оставила меня одну с книгой. Я могу выносить четыре, пять человек родных, и тогда говорю с ними; но оставаться с кем-нибудь из них наедине меня стесняет, и я дуюсь, упрекая себя в холодности относительно такой преданной, такой доброй женщины! У нас все очень добры, а тетя в этом отношении просто ангел.
Я заезжала к Тони, который очень болен и которому я оставила благодарственное письмо, и к Жулиану, которого не застала. Он, может быть, заставил бы меня переменить решение и остаться, а мне нужна была перемена… В течение недели никто в семье не смел смотреть друг на друга, боясь расплакаться, а оставшись одна, я плакала все время, чувствуя тем не менее, что это жестоко по отношению к тете… Но она должна была заметить, что я плакала, расставаясь с нею. Она думает, что я совсем не люблю ее; а когда я думаю о полной самопожертвования жизни этой женщины, я не могу удержать слез: у нее даже нет того утешения, что ее любят, как добрую тетю!.. но я никого не люблю больше ее…
Что составляет верх ужаса — это мои уши. Это самое жестокое, что могло со мною случиться при моей натуре…
Я боюсь всего, чего желала, и это ужасное положение. Теперь, когда я стала более опытной, когда у меня начинает появляться талант, когда я умею лучше устраивать свои дела… мне кажется, что весь мир принадлежал бы мне, если бы я могла слышать, как прежде. А при моей болезни глухота случается один раз на тысячу, как говорят все доктора, к которым я обращалась. «Успокойтесь, вы не оглохнете из-за вашего горла, это бывает очень редко»! И это случилось именно со мною…
И ведь это сковывает ум! Как тут будешь живой или остроумной? — Все пропало!
Фаскор за Киевом. Четверг, 26 мая. Мне было нужно это большое путешествие: равнина, равнина, равнина со всех сторон. Это красиво, я в восторге от степей, как от чего-то нового… Это что-то почти бесконечное… когда встречаешь леса и деревни, уже это не то… Меня восхищает приветливость всех чиновников, даже носильщиков, как только въедешь в Россию; на границе служащие разговаривают с вами, как с знакомыми. Я провела уже двадцать шесть часов в вагоне, остается еще тридцать. Голова идет кругом от этих расстояний!
Гавронцы. Воскресенье, 29 мая. В деревне поля еще залиты рекою, всюду лужи, грязь, совсем свежая зелень, сирень в цвету… Это место низменное, и я думаю, что будет сыро. Нечего сказать, хорошо здесь лечиться! Все наводит отчаянную грусть. Я открываю рояль и импровизирую что-то похоронное. Коко жалобно воет. Мне грустно до слез, и я делаю планы уехать завтра.
Подали суп, от которого пахло луком; я вышла из столовой…
Мама привезла все журналы, где говорится обо мне; из того, что там составляло мое отчаяние, здесь создается мне ореол…
Среда, 2 июня. Погода прекрасная, сирень в цвету, весна очаровательна, но слишком свежа для моего здоровья.
Суббота, 4 июня. Жулиан пишет, что Тони простудился, выехав в открытом экипаже, и что жизнь его в опасности. Он плачет, думая, что умирает. Не ужасно ли это, не говоря уже о восьмидесятипятилетнем отце и о матери, которой бедный Тони так боялся лишиться?
Понедельник, 6 июня (25 мая). Тони спасен. Я в восторге. Розалия залилась слезами, говоря, что если бы он умер, захворала бы, это несколько преувеличено, но она славная девушка. В одно время с депешей пришло письмо от Жулиана с хорошим известием.
Вот что говорит Зола о Жюль Валессе:
«Чувствительность, скрываемая, как какая-нибудь странность, часто преднамеренная грубость и страсть к жизни, к человеческому движению, — вот вся его натура; вместе с тем он весел, постоянно шутит, может быть из боязни, чтобы не стали подшучивать над ним, скрывая слезы под неумолимой иронией». Я думаю, что это на меня похоже. Но это имеет преглупый вид, когда сам оцениваешь себя таким образом.
Понедельник, 13 июня (1). Я начала писать крестьянку в натуральную величину, в рост, опершуюся на плетень…
Понедельник, 7 июня. Нина, ее сестра и Дина проводили меня в мою комнату, и мы говорили о страшных вещах по поводу разбитого зеркала. А я два или три раза зажигала здесь три свечки. Неужели же я умру? Бывают минуты, когда я холодею при этой мысли. Но я верю в Бога… мне не так страшно, хотя… я очень хочу жить. Или я ослепну; это было бы то же самое, так как я лишила бы себя жизни… Но что же ожидает нас там? Не все ли равно? Избегаешь во всяком случае знакомых страданий. Или может быть я совершенно оглохну? Я пишу это с озлоблением… Боже мой, но я не могу даже молиться, как в былое время. Если это означает смерть кого-нибудь близкого… Отца! Но если мама? Я никогда не могла бы утешиться; что была резка с нею.
Мне вредит то, что я отдаю себе отчет в малейших движениях моей души и невольно думаю, что та или другая мысль вменится мне в заслугу или в осуждение; а с той минуты, как я сознаю, что это хорошо, исчезает всякая заслуга. Если у меня является великодушный, добрый христианский порыв, я это тотчас же замечаю; следовательно, помимо своей воли, я чувствую удовлетворение при мысли о том, что это должно, по моему мнению, вознаградиться… Эти размышления убивают всякую заслугу… Вот сейчас мне захотелось сойти вниз, обнять маму, смириться перед ней; за этою мыслью, естественно, последовала другая, говорившая, что это делает мне честь, и все пропало. Потом я чувствовала, что мне было бы не особенно трудно поступить таким образом, и что я сделала бы это или слишком покровительственно, или по детски: между нами невозможно настоящее, серьезное, сильное излияние чувств. Меня никогда не видали грустною и могли бы подумать, что я играю комедию.
Суббота, 9 июля. Мы все уехали на богомолье, оттуда едем в Кременчуг и по Днепру.
После тысячи колебаний, наконец решаются ехать. Вы не можете себе представить, ведь это целое событие! Да и к чему? А может быть, было бы лучше не ехать? Ведь еще неизвестно, как все устроится. Где придется есть и спать? Наконец, решаются взять с собою Василия, который будет стряпать. Около Гавронцев есть гора, которой нельзя объехать, и следовало бы уже к ней привыкнуть: так нет же, каждый раз она представляется каким-то новым и непреодолимым препятствием. Наконец, после того, как каждый заявил в свою очередь, что остается, или что ему сказал тот или другой, чтобы он оставался, мы отправляемся в трех экипажах. В гостинице мы застаем трех дядей.
Кажется, мы очень шумно провели день в Полтаве, и об этом будут говорить. Мы обедали в саду; стол был накрыт на пятнадцать человек в правом углу террасы, вдали от публики, которая подходит на самое непочтительное расстояние, чтобы видеть, как мы едим, и слышать оркестр, играющий для нас и приглашенный нами женский хор: русские и шведки пели очень плохо цыганские песни. Все это кончилось к восьми часам.
Понедельник, 11 июля. Сегодня день св. Петра и Павла. В Гавронцы пригласили военную музыку, которая играла за обедом и вечером на балконе. При перевозе солдат и инструментов, один из ямщиков сломал себе ногу, и ему тотчас же выдали плату за день. Это моя мысль. С семьей нас было четырнадцать человек. Я была одета прелестно; Дина также была очаровательна. Были танцы. Папа танцевал с мамой, против них Поль с женой. Зала большая и, благодаря музыке, ноги расходились. Дина, как сумасшедшая, выделывает одна какие-то фантастические па, — с большой грацией. И я также, несмотря на свое ужасное горе (мои уши), от которого у меня седеют волосы, — я также немного потанцевала, без веселости, но и без претензии.