Едва успела я отправить письмо, как в комнату вбежал отец. Я бросилась к нему в объятия с благородной сдержанностью. Он был видимо доволен моею внешностью, так как первым долгом с поспешностью рассмотрел мою наружность.

— Какая ты большая! Я и не ожидал! И хорошенькая; да, да, хорошо, очень хорошо, право.

— Так-то меня принимают, даже коляски не прислали! Получили вы мое письмо?

— Нет, я только что получил телеграмму и примчался. Я надеялся поспеть к поезду, я весь в пыли. Чтобы ехать скорее, я сел в тройку молодого Э…

— А я написала вам недурное письмо.

— Вроде последней депеши?

— Почти.

— Хорошо, да, очень хорошо.

— Уж я такая; мне нужно служить.

— Так же, как и я: но видишь ли, я капризен, как черт.

— А я, как два.

— Ты привыкла, чтобы за тобой бегали, как собачонки.

— За мною должны бегать, иначе ничего не добьешься.

— Нет, со мною так нельзя.

— Как вам угодно.

— Но зачем обращаться со мною, как со стариком. Я еще живой, молодой человек!

— Прекрасно, и тем лучше.

— Я не один. Со мною князь Мишель Э… и Павел Г., твой кузен.

— Так позовите же их.

Э… совершенный фат, страшно забавный и смешной, низко кланяющийся, в панталонах втрое шире обыкновенных и в воротничке, доходящем до ушей. Другого называют Пашей; фамилия его слишком замысловатая. Это сильный и здоровый малый, с каштановыми волосами, хорошо выбритый, с русской фигурой — широкоплечий, искренний, серьезный, симпатичный, но мрачный или очень занятой, я еще не знаю.

Меня ждали с невыразимым любопытством. Отец в восторге. Его восхищает моя фигура: тщеславному человеку приятно показывать меня.

Мы были готовы ехать, но пришлось ждать прислугу и багаж, чтобы отправиться с полной торжественностью. Ехала карета, запряженная четверкой, коляска и тарантас молодого князя с бешенной тройкой.

Мой родитель смотрел на меня с удовольствием и употреблял всевозможные усилия, чтобы казаться спокойным и даже равнодушным. Желание не выражать своих чувств — в его характере.

На половине дороги я пересела в тарантас, чтобы мчаться, как ветер. В 25 минут мы сделали 10 верст. За две версты от Гавронцева я опять села к отцу, чтобы доставить ему удовольствие торжественного въезда.

На крыльце встретила нас княгиня Э…, мачеха Мишеля и сестра моего отца.

— Посмотри-ка, — сказал отец, — какая она большая… и интересная, неправда ли? А?

Надо полагать, что он доволен мною, если решился на такое излияние при одной из своих сестер (но эта очень милая).

Управляющий и другие пришли поздравить меня с благополучным приездом.

Имение расположено живописно: холмы, река, деревья, прекрасный дом и несколько маленьких строений. Все здания и сад содержатся хорошо, дом к тому же был переделан и почти весь вновь меблирован нынешней зимою. Живут на широкую ногу, но стараются иметь вид простоты и как будто говорят: «это так каждый день».

Разумеется, за завтраком шампанское. Претензия на аристократизм и простоту доходит до натянутости.

На стенах портреты предков, доказательства древности рода, которые мне очень приятны. Красивая бронза, севрский и саксонский фарфор, предметы искусства. По правде сказать, я не ожидала всего этого.

Отец мой прикидывается несчастным, покинутым женою, тогда как сам он желал быть образцовым супругом.

Большой портрет maman, сделанный в ее отсутствие, является выражением сожаления о потерянном счастье и ненависти к моему деду и бабушке, которые разбили это счастье… Мне усиленно желают показать, что мой приезд ничего не меняет в привычках.

Сели играть в карты: я принялась работать по канве и иногда говорила что-нибудь, что слушалось с любопытством.

Папа встал из-за карт и подсел ко мне, отдав карты Паше. Я говорила с ним, продолжая вышивать, и он слушал меня с большим вниманием.

Потом он предложил прогулку; сначала я шла под руку с ним, потом с братом и с молодым князем. Мы зашли к моей кормилице, которая сделала вид, будто утирает слезы; она кормила меня только три месяца, а настоящая моя кормилица в Черняковке.

Меня повели довольно далеко.

— Это для того, чтобы возбудить в тебе аппетит.

Я жаловалась на усталость и уверяла, что боюсь травы, где есть змеи и другие «дикия животныя».

Отец и дочь оба сдержанны. Если бы не было княгини, Мишеля и Паши, было бы гораздо лучше.

Он усадил меня рядом с собою, чтобы видеть гимнастические штуки Мишеля, который изучал гимнастику в цирке; он следовал за цирком даже на Кавказ из любви к молодой наезднице.

Как только я пришла к себе, я вспомнила фразу отца, сказанную случайно или нарочно и, преувеличивая ее значение в моем воображении, я села в угол и долго плакала, не двигаясь и не моргая глазами, но упорно рассматривая цветок на обоях. Я была поражена, встревожена, и отчаяние мое доходило до равнодушия.

Вот в чем дело. Говорили об А. и спрашивали меня о нем. Против обыкновения, я отвечала сдержано и не распространялась о моих победах, представляя предполагать или отгадывать, и отец заметил с большим равнодушием:

— Я слышал, что А… женился три месяца тому назад.

Придя к себе, я не рассуждала — я вспомнила эти слова, легла и лежала ничего не понимая и чувствуя себя несчастной.

Я взглянула на его письмо: «Мне необходимо утешение слова от вас», — эти слова взволновали меня, и я чуть, было не начала обвинять себя.

И потом… О, какой ужас думать, что любишь, и не любить! Я не могу любить такого человека — существо почти невежественное, слабое, зависимое. И у меня нет любви, мне это только причиняет неприятности.

У меня зеленая спальня и голубая гостиная, не странно ли это, когда представить себе мои странствования с этой зимы! А с тех пор, как я в России, сколько раз менялись мои проводники, мои помещения! Перемена помещений, родных, знакомых не вызывает во мне никакого удивления, как это было прежде. Все эти равнодушные или покровительствующие люди, все эти предметы роскоши или пользы смешиваются, и я остаюсь хладнокровной и спокойной.

Вторник, 22–10 августа. Здешняя жизнь далека от искреннего гостеприимства дяди Степана и тети Марьи, которые уступили мне свою комнату и служили мне, как негры.

Да это и совсем иное дело. Там я была у друзей, у себя; сюда же я приезжаю, минуя установившиеся отношения и попирая моими маленькими ножками сотни ссор и миллионы неприятностей.

Отец — человек сухой, с детства поломанный страшным генералом, отцом своим. Едва сделавшись свободным и богатым, он набросился на все и вполовину разорился.

Полный тщеславия и гордости, он предпочитает казаться чудовищем, чем показать то, что он чувствует, особенно если что-нибудь его трогает, — и в этом отношении я на него похожа.

Слепой бы увидел, как он счастлив, что я здесь, и он даже немного показывает это, когда мы остаемся одни.

В два часа мы поехали в Полтаву. Сегодня утром у нас уже была стычка по поводу Бабаниных, а в коляске отец позволил себе бранить их, вспоминая свое утраченное счастье и обвиняя во всем бабушку. Кровь бросилась мне в лицо, и я резко просила его оставить мертвых в покое.

— Оставить мертвых! — вскричал он. — Но если бы я мог взять прах этой женщины и…

— Замолчите! Вы дерзки и неблаговоспитанны.

— Шоколад может быть дерзким, а не я.

— Вы также, милый папа, и все те, кому недостает деликатности и воспитания. Если я настолько деликатна, что молчу, странно, что другие жалуются. Вам нет дела до Бабаниных, вы имеете дело с вашей женою и детьми; а о других не говорите, как я не говорю о ваших родных. Оцепите мое уменье держать себя и берите с меня пример.

Говоря таким образом, я была очень довольна собою.

— Как ты можешь говорить мне такие вещи?

Я говорю и повторяю: я жалею, что я здесь.

Я сидела спиною к нему; слезы и рыдания душили меня.

Отец смутился, сконфузился, начал смеяться и попытался меня поцеловать и обнять: