О, Рим, Пинчио, возвышающийся как остров среди Кампаньи, пересекаемой водопроводами, ворота del Populo, обелиск, церкви кардинала Гастоло по обе стороны Корсо, дворец венецианской республики, эти темные, узкие улицы, эти дворцы, почерневшие от времени, развалины небольшого храма Минервы и наконец Колизей!.. Мне кажется, что я вижу все это. Я закрываю глаза и мысленно проезжаю по городу, посещаю развалины, вижу…

Я противоположна тем людям, которые говорят: «с глаз долой — из сердца вон». Исчезнув с глаз моих, предмет получает двойное значение: я его разбираю, восхищаюсь им, люблю его.

Я много путешествовала, много видела городов, но только два из них привели меня в восторг.

Первый — Баден-Баден, где я пробыла два лета ребенком; я еще помню эти очаровательные сады. Второй — Рим. Совсем другое впечатление, но более сильное, если только это возможно.

Некоторых людей сначала не любишь, но чувство к ним понемногу усиливается; то же и с Римом. Такие привязанности прочны, полны нежности и не лишены страсти.

Я люблю Рим, один только Рим! А собор св. Петра? Собор св. Петра, когда падает сверху луч солнца, и свет и тени ложатся также правильно, как сама архитектура колонн и алтарей! Луч солнца, создающий среди этого мраморного храма храм света!..

Закрыв глаза, я переношусь в Рим… Но теперь ночь, а завтра приедут полтавские «гиппопотамы». Нужно быть хорошенькой… и я буду хорошенькой.

В деревне я замечательно поправилась — я никогда не была такой прозрачной и свежей.

Рим!.. и я не поеду в Рим!.. почему? Потому, что не хочу. И если бы вы знали, чего мне стоит это решение, вы пожалели бы меня. Я даже плачу…

Воскресенье, 24 сентября 1876 г. Начинает, становиться холодно, и я с довольно сильным неудовольствием велела разбудить себя в семь часов. В восемь часов я старалась отвоевать еще несколько минут, а в девять я была уже в гостиной, в черной бархатной шапочке и в амазонке, приподнятой так, что видно было оружие, вышитое на сапогах.

Охотники уже все собрались: Каменский, настоящий Портос; Волковысский, похожий на фурию Ифигении в Тавриде; Павелка, ужасный адвокат; Салько, отвратительный архитектор; Швабе, обладатель семнадцати охотничьих собак; Любович, чиновник, почти такого-же огромного роста, как Каменский; господин, имени которого я не знаю, отец, Мишель и я.

Все осматривали ружья, говорили о патронах, пили чай и обменивались пошлыми и вульгарными шутками, исключая отца и наших двух молодых людей.

Я села в экипаж с отцом и нашими двумя ружьями. За нами на близком расстоянии следовали четыре коляски.

Знаете ли вы, как происходит охота на волка в России?

Вот как это делается.

Об охоте за неделю оповещают общине, старосте, чтобы он собрал достаточное количество людей, но так как в Полтаве ярмарка, то их явилось только сто двадцать. Собралось всего человек двести, и сети расставили на 6–8 километров. Князь Кочубей прислал свои сети, так как сам не мог приехать.

Я дрожала от холода. Отец всех без различия разместил по обе стороны дороги, сосчитал нас и разделил на две партии — на вооруженных и невооруженных. Нашлось человек 20 с ружьями между мужиками; другим роздали багры, предназначенные для того, чтобы подлым образом убить животное, когда оно попадется в сети.

Сети располагаются так, что зверь, преследуемый криками людей, запутывается в них, сначала пробежав мимо охотников, поставленных в засаду впереди.

Охота начинается. Управляющий-поляк, верхом, в клеенчатом колпаке, похожем по форме на каску, держа в руке багор, который то опускается до земли, то поднимается над его головой, ездит взад и вперед в галоп и ничего не делает.

Я заряжаю ружье, поправляю мою охотничью сумку, в которой находится носовой платок и пара перчаток, откашливаюсь — и я готова.

И вот я остаюсь одна в лесу, с заряженным ружьем в руках, с ощущением сырости в ногах, насквозь проникнутая холодом. Мои стальные каблуки уходили в мокрую землю, что усиливало ощущение холода и мешало ходить. Как вы думаете, что я делала, когда осталась одна? О, это очень просто. Сначала я посмотрела, не видно ли чего среди деревьев и увидела серое, холодное небо, потом я посмотрела вокруг себя и увидела высокие деревья, без листьев, а затем, заметив на земле шинель отца, я легла и стала думать. Тут я почувствовала что-то теплое рядом со мною… оборачиваюсь… Господи! три кротких и ласковых собаки: большая черная собака и две маленьких — Жук I и Жук II.

Наконец, я услышала выстрел, то был сигнал. Раздались крики мужиков издалека. По мере того, как они приближались, мысли мои разлетались, и когда мужики были настолько близко, что я могла чувствовать волнение от приближающихся криков толпы, я вскочила на ноги, бросилась к ружью и насторожила уши. Крики все приближались: я слышала, как ударяли баграми по ветвям, чтобы усилить шум. Каждую минуту мне казалось, что я слышу треск в кустарнике (волки любят густые места).

Крики становились сильнее и сильнее, и когда я увидела людей, сердце мое неровно забилось, я даже вздрогнула, — но люди никого не гнали перед собою, сети были пусты: в них нашли только несчастного зайца, которого великан Каменский уложил на месте, толкнув его ногой.

Все; поздравляли друг друга с общей неудачей и в довольно веселом настроении направились к долине, где под стогом сена или соломы расположились есть соленые припасы и нить водку. Мужиков угощали жареной бараниной, пирогами и водкой. Все это кажется невероятным и возможно только в России.

Эти добрые полуживотные, полулюди с любопытством рассматривали меня — не то женщину, не то мужчину, или скорее женщину, которая улыбалась им во весь рот. Отец говорил с ними о законах, касающихся лошадей, я думала, что он говорит с ними о Сербии.

Отдохнув, мы опять углубились в лес, но так как вместо волков загоняли зайцев, пришлось ходить, ходить, ходить, следовать за двадцатью девятью собаками, за которыми шел охотник, присланный вчера князем Кочубеем.

Показалось солнце, и я бы развеселилась, если бы сырость не сменилась усталостью. Проходив два часа, мы не видели даже заячьего хвоста. Это вывело меня из себя и, отыскав нашу коляску, я возвратилась с отцом, «al paterno tetto». Я приказала натереть себя духами, оделась и сошла вниз к другим, которые принесли трех зайцев. Я была очаровательно красива (говоря относительно, насколько я могу быть красивой), но совсем напрасно; ни один из этих уродов не похож на человека.

С крестьянами я разговорчива и держу себя просто; с равными мне по образованию я довольно мила, кажется, но с этими олухами! Во избежание разговоров с ними, я начала играть в карты и проиграла около сотни франков великану.

Сели играть опять, а я пошла в библиотеку писать письмо в Петербург лошадиному барышнику. Как будто имея на то причину, князь последовал за мною, попросил позволения поцеловать мне руку, которую я дала ему даже без особенного отвращения, посмотрел на меня, вздохнул и спросил, сколько мне лет.

— Шестнадцать.

— Когда вам будет двадцать пять, я буду за вами ухаживать.

— Очень хорошо.

— И тогда вы оттолкнете меня, как теперь.

Этот блестящий день закончился концертом на лестнице. Мой голос, т. е. половина моего голоса, изумил их, но мне кажется, что они в этом ничего не понимают и восхищаются на удачу.

Понедельник 23 сентября. Отец позвал меня в галерею, посмотреть на деревенских новобрачных, которые пришли к отцу с поклоном. Свадьба была вчера. Муж одет, как обыкновенно: сапоги до колен, темные шаровары и свита, род верхнего платья, собранного у пояса, из коричневого крестьянского сукна; от вышитой рубашки видна только грудь, на месте петлицы — цветной бант.

Женщина в юбке и в «корсетке», похожей на мужской жилет, но из более светлой материи. Голова ее не убрана, как у девушек, цветами и лентами, а повязана шелковым платком, так что закрыты волосы и даже весь лоб, а уши и шея открыты.