И это просто забавно слышать, как эти барышни говорят совершенно противоположное тому, что говорилось ими каких-нибудь десять месяцев тому назад, когда каждая была в полной уверенности, что получит первую медаль. Это забавно, потому что это одна из тех вечных комедий, которые разыгрываются в этом мире, но это бьет меня по нервам. Может быть это оттого, что у меня в конце концов — честная натура?

Эти ученические треволнения мне надоедают, раздражают меня, несмотря на все мои рассуждения. Я действительно с нетерпением жду того времени, когда обгоню всех их!

Воскресенье, 20 октября. Я заказала себе коляску к девяти часам и в сопровождении моей domoiselle d’honneur отправилась осматривать собор св. Филиппа, св. Фомы Аквинского, Парижской Богоматери. Я взобралась на самый верх, ходила на колокольню, точно какая-нибудь англичанка. Что действительно очаровательно в Париже, так это «старый Париж»; и живя здесь, можно чувствовать себя счастливым только под условием не видеть всех этих бульваров, Елисейских полей, всех этих новых прекрасных кварталов, которые я проклинаю, которые мне невыносимы. Но там — в Сен-Жерменском предместье — чувствуешь себя совсем иначе.

Осматривали Академию художеств. И право, просто хоть плачь! Почему я не могу учиться там? Где еще можно найти такое преподавание, как тут? Если я когда-нибудь буду богатой, то создам школу для женщин.

Суббота, 26 октября. Моя живопись идет лучше, а рисунок с натуры очень хорош. М. Т. судил конкурс: первая Бреслау, вторая я.

Словом, я должна быть довольна.

Сегодня утром, разговаривая в углу с Робером-Флери о картонах для моей скульптуры, я слушала его как ребенок, с видом наивной девочки, меняясь в лице, не зная, куда девать руки; продолжая разговор, он не мог удержаться от улыбки, и я тоже, — подумав о том, что от меня пахнет свежей фиалкой, что мои волосы, от природы волнистые, сухие и мягкие, были очаровательно освещены и что руки мои, в которых я что-то держала, лежали в красивой позе… Бреслау говорит, что моя манера браться за вещи удивительно красива, хотя мои руки и не могут быть названы классически красивыми. Но нужно быть художником, чтобы оценить эту красоту. Буржуа или какие-нибудь светские люди не обращают внимания на манеру браться за вещи, и предпочтут руки пухлые и даже толстые моим рукам.

От десяти до одиннадцати часов я успела прочесть пять газет и два выпуска Дюрюи.

Среда, 6 ноября. Есть в мире нечто истинно-прекрасное, антично-прекрасное: преклонение женщины перед превосходством любимого человека должно быть лучшим удовлетворением для самолюбия возвышенной женщины.

Среда, 13 ноября. Робер-Флери был у нас сегодня вечером. Совершенно напрасно было бы повторять вам все те одобрения, которыми он меня осыпал после долгого урока: если все, что говорят обо мне эти господа, правда, вы уже знаете (в то время, когда будете читать меня), какого мнения обо мне следует придерживаться.

Но как бы то ни было, это положительно приятно, видеть, что вас принимают до такой степени всерьез. Я глупа… Я преисполнена величайшими надеждами, а когда мне говорят это, я точно и не подозревала этого и не знаю, куда деваться от радости! Я удивляюсь и ликую, как какой-нибудь невероятный урод, узнавший о любви прекраснейшей из женщин.

Робер-Флери — чудный профессор. Он ведет вас шаг за шагом, так что вы сами ощущаете прогресс в своих работах. Сегодня вечером он говорил со мной, как с ученицей, которая хорошо разучила гаммы и которой поэтому можно разрешить перейти к какой-нибудь пьеске. Он как бы приподнял уголок занавеса и показал более широкий горизонт. Этот вечер будет памятным в истории моего учения.

Среда, 20 ноября. Сегодня вечером после ванны я сделалась вдруг такой хорошенькой, что провела двадцать минут, глядя на себя в зеркало. Я уверена, что если бы меня сегодня видели, я бы имела большой успех: цвет лица совершенно ослепительный и притом такой тонкий, нежный; чуть-чуть розоватые щеки; яркими и резкими оставались только губы, да глаза с бровями… Не воображайте пожалуйста, что я бываю слепа в тех случаях, когда я нехороша в действительности, я это прекрасно вижу; и это в первый раз после долгого времени, что я так хороша. Живопись поглощает все.

Четверг, 3 октября. Сегодня мы около четырех часов провели на драматическом-музыкальном-международном matinee. Давали отрывки из Аристофана в ужаснейших костюмах и с такими сокращениями и переделками, что было просто гадко смотреть.

Что было чудесно, так это драматический рассказ Христофор Колумб в итальянском чтении Росси. Какой голос, какая интонация, какая выразительность, какая естественность! Это было лучше всякой музыки. Я думаю, что это показалось бы прекрасным даже для человека, не понимающего по-итальянски.

Слушая я почти обожала его.

О, какое могущество заключает в себе слово, даже когда оно заучено, даже когда оно есть красноречие!

Потом прекрасный Муне Сюлли продекламировал… но о нем не буду говорить. Росси дает образец возвышенного искусства; это действительно великий артист. Я видела его при выходе разговаривающим с двумя другими людьми; он — как и все люди. Он актер, но, будучи в такой мере художником, нельзя не иметь известного величия в самом характере, даже в мелочах повседневной жизни. Я посмотрела ему в глаза; он положительно не может быть обыкновенным человеком, а между тем его обаяние длится только до тех пор, пока он говорит… О! Да ведь это просто чудо!.. А нигилисты еще могут насмехаться над искусством!

Если бы я была умна… Но ведь я умна только на словах, да и при том только до тех пор, пока говорю сама с собой. Где я на самом деле проявила, доказала свой ум?

Суббота, 5 октября. Сегодня Робер-Флери приходит в мастерскую для поправок. Ну, и мне ужасно страшно. Он произносит на разные лады; О! О! А! А! О! О! и потом говорит:

— Вы взялись за живопись?

— Не совсем, профессор, я буду заниматься живописью только раз в месяц.

— Нет, вы хорошо сделали, что начали, вы вполне можете перейти к краскам. Недурно, недурно…

— Я боялась, что еще не настолько сильна, чтобы взяться за краски.

— Совершенно напрасно, вы достаточно сильны; продолжайте, это недурно и т. д. и т. д.

Затем следует длинный урок, который показывает, что дело не безнадежно, как говорят в мастерской. Меня не любят в мастерской и при каждом ничтожном успехе Б. мечет такие яростные взгляды, что просто смешно.

Но Робер-Флери не хочет верить, что я никогда не училась живописи.

Он оставался долго, исправляя, болтая и куря. Я получила несколько советов extra и потом он спросил меня, как я была помещена на последнем конкурсе прошлого года. И когда я сказала, что второй…

— А в этом году, — сказал он, — нужно будет…

— Гм?

Это так глупо, он уже сказал Жулиану, что, по его мнению, я получу медаль. Итак, я уполномочена перейти к живописи с натуры, не останавливаясь на natures mortes! Я пропускаю их, как пропустила гипсы.

Понедельник, 7 октября. Я пишу красками по утрам, а послеобеденное время уходит на рисование.

Если я взялась теперь за перо, то потому, что, читая Бальзака наткнулась на портрет некоего Артеца. Достигнув солидного возраста, 38 лет, он сохранял в себе свежесть юности, подобающую человеку, ведущему кабинетную жизнь; как все государственные люди, он приобрел некоторую полноту; глаза черные, волосы густые, темные. Итак она встретила, наконец, это возвышенного человека, о котором мечтает каждая женщина, хотя бы для того, чтобы подпасть под его господство, она встретила, наконец, это соединение величия разума и простоты сердца и т. д. и т. д. Благодаря какому-то неслыханному счастью она встретила все эти богатства заключенными в форму, которая сама по себе ей нравилась… К этой благородной простоте, которая украшала его царственную голову, Артец присоединял выражение наивности, чего-то, свойственного детям и какого-то трогательного доброжелательства…