Я довольна, найдя такого человека, как Дюма, который придает значение качеству бумаги, чернил, пера. Потому что каждый раз, как какая-нибудь принадлежность мешает мне работать, я говорю себе, что это леность и что знаменитые живописцы не имели маний… Постойте… я понимаю, что это внезапно воодушевленный Рафаэль рисовал на дне бочки свою Богородицу della segiola, но все-таки я думаю, что тот же Рафаэль прибег ко всем своим любимым орудиям, когда писал и оканчивал картину, и что если бы его заставили рисовать не сходя с места и не по его вкусу, он был бы также раздражен, как я, простая смертная, в мастерской Жулиана.

Среда, 12 марта. Я хочу повеситься! Какой бы грандиозной, невозможной и глупой ни казалось вам мысль, что я убью себя, все-таки придется так кончить.

Живопись не идет на лад. Я могла бы, конечно, сказать, что с тех пор, как я пишу красками, я работаю кое-как, с перерывами, но это безразлично. Я, которая мечтала быть счастливой, богатой, знаменитой, окруженной… вести, влачить такое существование!

M-lle Эльниц сопровождает меня как всегда, но она, бедная, так скучна! Представьте себе совсем маленькое тельце, громадную голову с голубыми глазами… Видали вы деревянные головы модисток с розовыми щеками и голубыми глазами?.. Ну вот, те же черты и то же выражение. Прибавьте к этой наружности томный вид, который впрочем, бывает также у всех таких манекенов, походку медленную, но такую тяжелую, что ее можно было бы принять за шаги мужчины, слабый, дрожащий голос; она роняет слова с удивительной медленностью. Она всегда где-то витает, никогда ничего не понимает сразу и потом, остановившись перед вами, созерцает вас с серьезным видом, который вас или смешит, или бесит.

Часто она выходит на середину комнаты и стоит не сознавая, где она. Но что всего более раздражает, это ее манера открывать двери; операция эта длится так долго, что каждый раз у меня является страстное желание броситься и помочь ей. Я знаю, что она молода, ей девятнадцать лет. Я знаю, что она всегда была несчастна, что она в чужом доме, что у нее нет ни одного друга, ни одного существа, с которым она могла бы обменяться словом… Часто мне становится жаль ее, я смягчаюсь ее мягким, пассивным видом; тогда я принимаю решение поболтать с ней… Но вот, подите же! Она для меня так же противна, как были противны поляк и Б… Я знаю, что это дурно, но ее идиотский вид парализует меня.

Я знаю, что ее положение печально; но и у Аничковых она была такая же. Прежде чем попросить у меня какой-нибудь пустяк, например, сыграть что-нибудь на рояле, она испытывает такие же колебания и муки, какие испытала бы я, прося пригласить меня на вечер или на бал.

У меня есть извинения, я не говорю здесь ни с кем, и она не составляет исключения.

Я работаю в мастерской, а дома за едой читаю журналы или книгу; это привычка, от которой мне трудно отделаться; я читаю, даже упражняясь на мандолине. Поэтому малютка не может думать, что с нею обращаются хуже, чем с другими; я каюсь, но иначе не могу!

В ее обществе я чувствую себя глубоко несчастной; переезды, которые я совершаю с нею в карете, были бы настоящей пыткой, если бы я не забывала ее и не смотрела в дверцу, усиленно думая о чем-нибудь другом… Забыть ее легко, нет ничего незаметнее этого бедного существа, но также и ничего более раздражающего! Мне так бы хотелось, чтобы она нашла себе место, где была бы счастливее, и уехала бы отсюда. Мне стыдно признаться, что она портит мне мое одиночество и мою жизнь, полную отчаяния.

О! эта живопись, если бы я могла чего-нибудь добиться!..

Пятница, 15 февраля. Поль уехал против моего желания; я рассердилась и объявила, что он не уедет; он дал мне честное слово в противном. Я держала дверь; воспользовавшись минутой рассеянности с моей стороны, он ускользнул.

Это, видите ли, для того, чтобы доказать, что он не изменяет решений. Он поклялся уехать сегодня. Коротко сказать, это настойчивость слабохарактерного, который не будучи способен на что-нибудь серьезное, высказывает стойкость в пустяках.

Это убило во мне жалость к нему. Я тотчас же взяла у тети двадцать франков, чтобы послать телеграмму (с жалобой) отцу в Полтаву, но в эту минуту Розалия пришла ко мне и сказала, что нельзя рассчитывать на молоденькую портниху, которая иногда делает мне платья, так как у нее тифозная горячка; работницы ее ушли, и она совсем одна; тут мне пришла одна идея. Я разорвала телеграмму и отослала двадцать франков этой женщине.

Нет более приятного ощущения, как делать добро, которое не принесет вам никакой выгоды. Я бы поехала навестить ее, я не боюсь тифа, но это имело бы вид, как будто я ищу благодарности; но если бы я не отослала ей эту безделицу тотчас, я могла бы ее истратить и потом… надо признаться, это не доставило бы уже мне такого живого удовольствия. Ну вот, я чувствую в себе неистощимое милосердие.

Облегчать горести других, когда никто в свете не облегчает моих. Это было бы даже assez chic, как вы думаете?

Суббота, 15 марта. Если Робер Флери, называемый за глаза просто Тони, будет меня бранить сегодня, я бросаю живопись. Вы знаете, сколько зависти и неприятностей стоили мне мои успехи. Каждый раз, когда у меня дело прихрамывало, мне казалось, что думают: «Ведь я же вам говорила, это не могло продолжаться!» Первые полотна доставили мне похвалы, а потом, когда наступил трудный момент, я чувствовала слишком большое удовольствие других и слишком от этого страдала. Сегодня утром я ждала этого урока, как чего-то ужасного, и пока это животное Тони поправлял другим и мало-помалу приближался ко мне, я читала молитвы с таким жаром, что Небо вняло им, потому что мною остались довольны. Боже, какая тяжесть спала с моего сердца! Быть может, вы не имеете понятия о таких волнениях? Представьте себе это молчание, за которым я чувствовала скрытую радость, если бы я оказалась униженной; на этот раз было бы к лучшему, потому что в таких случаях друзья и враги одинаковы. В конце концов это миновало, и на будущей неделе я буду в состоянии перенести какое угодно напряжение.

Воскресенье, 16-го марта. Коко умер, раздавленный тележкой у ворот.

Мне сказали это, когда я позвала его обедать. После того горя какое причинила мне смерть первого Пинчио, эта потеря кажется мне менее тяжкой!.. Но если у вас есть собака, родившаяся в доме, молодая, глупая, игрунья, уродливая, добрая, милая, прыгающая вам на шею, смотрящая на вас своими беспокойными, вопрошающими, как у детей глазками, вы поняли бы, что мне жаль потерять мою собаку.

Куда идут души собак? Это бедное, маленькое существо, — белое, ощипанное, потому что у него не было уже шерсти ни на заду, ни на плечах, — с одним огромным ухом, торчащим всегда кверху, а другим повисшим; одним словом, я в десять раз больше люблю уродливых собак, чем тех ужасных животных, за которых платят дорого.

Он походил на апокалиптического зверя или на одно из чудовищ на крыше собора Божьей Матери.

Пинчио кажется не замечает потери сына; правда, что она в ожидании нового семейства.

Я их всех назову Коко. Кажется, говорят, что у собак нет души, а почему?

Вторник, 1 апреля. Почему веселье должно быть приятнее скуки? Стоит только сказать себе, что скука мне нравится и забавляет меня.

Очень ловкое заимствование мысли Эпиктета; но я могла бы ответить, что впечатления непроизвольны; и как бы ни был силен человек, он всегда имеет первое побуждение, после которого уж можно располагать собою по желанию, но оно будет всегда, и несмотря ни на что. И гораздо натуральнее действовать под первым впечатлением, естественным, умеряя или увеличивая это испытанное чувство, чем перевертывать его, искажать и уродовать свои чувства, пока они ассимилируются или, вернее, пока все не смешается, не изгладится и не перестанешь думать о чем бы то ни было… перестанешь жить… и вот до чего мне хочется довести себя. Было бы короче… Но нет, тогда все было бы кончено.