Ночью на Марсе

Когда рыжий песок под гусеницами краулера вдруг осел, Петр Алексеевич Новаго дал задний ход и крикнул Манделю: «соскакивай!» Краулер задергался, разбрасывая тучи песка и пыли, и стал переворачиваться кормой кверху. Тогда Новаго выключил двигатель и вывалился из краулера. Он упал на четвереньки и, не поднимаясь, побежал в сторону, а песок под ним оседал и проваливался, но Новаго все-таки добрался до твердого места и сел, подобрав под себя ноги.

Он увидел Манделя, стоявшего на коленях на противоположном краю воронки, и окутанную паром корму краулера, торчащую из песка на дне воронки. Теоретически было невозможно предположить, что с краулером типа «ящерица» может случиться что-либо подобное. Во всяком случае, здесь, на Марсе. Краулер «ящерица» был легкой быстроходной машиной – пятиместная открытая платформа на четырех автономных гусеничных шасси. Но вот он медленно сползал в черную дыру, где жирно блестела глубокая вода. От воды валил пар.

– Каверна, – хрипло сказал Новаго. – Не повезло, надо же…

Мандель повернул к Новаго лицо, закрытое до глаз кислородной маской.

– Да, не повезло, – сказал он.

Ветра совсем не было. Клубы пара из каверны поднимались вертикально в черно-фиолетовое небо, усыпанное крупными звездами. Низко на западе висело солнце – маленький яркий диск над дюнами. От дюн по красноватой долине тянулись черные тени. Было совершенно тихо, слышалось только шуршание песка, стекающего в воронку.

– Ну ладно, – сказал Мандель и поднялся. – Что будем делать? Вытащить его, конечно, нельзя. – Он кивнул в сторону каверны. – Или можно?

Новаго покачал головой.

– Нет, Лазарь Григорьевич, – сказал он. – Нам его не вытащить.

Раздался длинный, сосущий звук, корма краулера скрылась, и на черной поверхности воды один за другим вспучились и лопнули несколько пузырей.

– Да, пожалуй, не вытащить, – сказал Мандель. – Тогда надо идти, Петр Алексеевич. – Пустяки – тридцать километров. Часов за пять дойдем.

Новаго смотрел на черную воду, на которой уже появился тонкий ледяной узор. Мандель поглядел на часы.

– Восемнадцать двадцать. В полночь мы будем там.

– В полночь, – сказал Новаго с сомнением. – Вот именно в полночь.

«Осталось километров тридцать, – подумал он. – Из них километров двадцать придется идти в темноте. Правда, у них есть инфракрасные очки, но все равно дело дрянь. Надо же такому случиться… На краулере мы были бы там засветло. Может быть, вернуться на базу и взять другой краулер? До базы сорок километров, и там все краулеры в разгоне, и мы прибудем на плантации только завтра к утру, когда будет уже поздно. Ах, как нехорошо получилось!»

– Ничего, Петр Алексеевич, – сказал Мандель и похлопал себя по бедру, где под дохой болталась кобура с пистолетом. – Пройдем.

– А где инструменты? – спросил Новаго.

Мандель огляделся.

– Я их сбросил, – сказал он. – Ага, вот они.

Он сделал несколько шагов и поднял небольшой саквояж.

– Пошли, – сказал Новаго.

– Вот они, – повторил он, стирая с саквояжа песок рукавом дохи. – Пошли?

И они пошли.

Они пересекли долину, вскарабкались на дюну и снова стали спускаться. Идти было легко. Даже пятипудовый Новаго с кислородными баллонами, системой отопления, в меховой одежде и свинцовыми подметками на унтах весил здесь всего сорок килограммов. Маленький сухопарый Мандель шагал как на прогулке, небрежно помахивая саквояжем. Песок был плотный, слежавшийся, и следов на нам почти не оставалось.

– За краулер мне страшно влетит от Иваненки, – сказал Новаго после долгого молчания.

– При чем здесь вы? – возразил Мандель. – Откуда вы могли знать, что здесь каверна? И воду мы как-никак нашли.

– Это вода нас нашла, – сказал Новаго. – Но за краулер все равно влетит. Знаете, как Иванченко: «за воду спасибо, а машину вам больше не доверю».

Мандель засмеялся:

– Ничего, обойдемся. Да и вытащить этот краулер будет не так уж трудно… Глядите, какой красавец!

На гребне недалекого бархана, повернув к ним страшную треугольную голову, сидел мимикродон – двухметровый ящер, крапчато-рыжий, под цвет песка. Мандель кинул в него камешком и не попал. Ящер сидел, раскорячившись, неподвижный, как кусок камня.

– Прекрасен, горд и невозмутим, – заметил Мандель.

– Ирина говорит, что их очень много на плантациях, – сказал Новаго. – Она их подкармливает…

Они, не сговариваясь, прибавили шаг.

Дюны кончились. Они шли теперь через плоскую солончаковую равнину. Свинцовые подошвы звонко постукивали на мерзлом песке. В лучах белого закатного солнца горели большие пятна соли; вокруг пятен, ощетинясь длинными иглами, желтели шары кактусов. Их было очень много на равнине, этих странных растений без корней, без листьев, без стволов.

– Бедный Славин, – сказал Мандель. – Вот беспокоится, наверное.

– Я тоже беспокоюсь, – проворчал Новаго.

– Ну, мы с вами врачи, – сказал Мандель.

– А что врачи? Вы хирург, я терапевт. Я принимал всего раз в жизни, и это было десять лет назад в лучшей поликлинике Архангельска, и у меня за спиной стоял профессор…

– Ничего, – сказал Мандель. – Я принимал несколько раз. Не надо только волноваться. Все будет хорошо.

Под ноги Манделю попал колючий шар. Мандель ловко пнул его. Шар описал в воздухе длинную пологую дугу и покатился, подпрыгивая и ломая колючки.

– Удар – и мяч медленно выкатывается на свободный, – сказал Мандель.

– Меня беспокоит другое: как будет ребенок развиваться в условиях уменьшенной тяжести?

– Это меня как раз совсем не беспокоит, – сердито отозвался Новаго. – Я уже говорил с Иванченко. Можно будет оборудовать центрифугу.

Мандель подумал.

– Это мысль, – сказал он.

Когда они огибали последний солончак, что-то пронзительно свистнуло, один из шаров в десяти шагах от Новаго взвился высоко в небо и, оставляя за собой белесую струю влажного воздуха, перелетел через врачей и упал в центре солончака.

– Ох! – вскрикнул Новаго.

Мандель засмеялся.

– Ну что за мерзость! – плачущим голосом сказал Новаго. – Каждый раз, когда я иду через солончаки, какой-нибудь мерзавец…

Он подбежал к ближайшему шару и неловко ударил его ногой. Шар вцепился колючками в полу дохи.

– Мерзость! – прошипел Новаго, на ходу с трудом отдирая шар сначала от дохи, а затем от перчаток.

Шар свалился на песок. Ему было решительно все равно. Так он и будет лежать – совершенно неподвижно, засасывая и сжимая в себе разряженный марсианский воздух, а потом вдруг разом выпустит его с оглушительным свистом и ракетой перелетит метров на десять – пятнадцать.

Мандель вдруг остановился, поглядел на солнце и поднес к глазам часы.

– Девятнадцать тридцать пять, – пробормотал он. Солнце сядет через полчаса.

– Что вы сказали, Лазарь Григорьевич? – спросил Новаго.

Он тоже остановился и оглянулся на Манделя.

– Блеяние козленка манит тигра, – произнес Мандель. – Не разговаривайте громко перед восходом солнца.

Новаго огляделся. Солнце стояло уже совсем низко. Позади на равнине погасли пятна солончаков. Дюны потемнели. Небо на востоке сделалось черным, как китайская тушь.

– Да, – сказал Новаго, озираясь, – громко разговаривать не стоит. Говорят, у нее очень хороший слух.

Мандель поморгал заиндевевшими ресницами, изогнулся и вытащил из кобуры теплый пистолет. Он щелкнул затвором и сунул пистолет за отворот правого унта. Новаго тоже достал пистолет и сунул за отворот левого унта.

– Вы стреляете левой? – спросил Мандель.

– Да, – ответил Новаго.

– Это хорошо, – сказал Мандель.

– Да, говорят.

Они поглядели друг на друга, но ничего уже нельзя было рассмотреть выше маски и ниже меховой опушки капюшона.

– Пошли, – сказал Мандель.

– Пошли, Лазарь Григорьевич. Только теперь мы пойдем гуськом.

– Ладно, – весело согласился Мандель. – Чур, я впереди.

И они пошли дальше: впереди Мандель с саквояжем в левой руке, в пяти шагах за ним Новаго. «Как быстро темнеет, – думал Новаго. – Осталось километров двадцать пять по пустыне в полной темноте… И каждую секунду она может броситься на нас. Из-за той дюны, например, или из-за той, подальше. – Новаго зябко поежился. – Надо было выехать утром. Но кто мог знать, что на трассе есть каверны? Поразительное невезение. И все же надо было выехать утром. Даже вчера, с вездеходом, который повез на плантации пеленки и аппаратуру. Впрочем, вчера Мандель оперировал. Темнеет и темнеет. Марк, наверное, места уже не находит. То и дело бегает на башню поглядеть, не едут ли долгожданные врачи. А долгожданные врачи тащатся пешком по ночной пустыне. Ирина успокаивает его, но тоже, конечно, волнуется. Это у них первый ребенок, и первый ребенок здесь, на Марсе, первый марсианин… Она очень здоровая и уравновешенная женщина! Но на их месте я бы воздержался от ребенка. Ничего, все будет благополучно. Только бы нам не задержаться…»

Новаго все время глядел вправо, на сереющие гребни дюн. Мандель тоже глядел вправо. Поэтому они не сразу заметили следопытов. Следопытов было тоже двое, и они появились слева.

– Эхой, друзья! – крикнул тот, что был повыше.

Другой, короткий, почти квадратный, закинул карабин за плечо и помахал рукой.

– Эге, – сказал Новаго с облегчением. – А ведь это Опанасенко и канадец Морган. Эхой, товарищи! – радостно заорал он.

– Какая встреча! – сказал, подходя, долговязый Гэмфри Морган. – Добрый вечер, доктор, – сказал он, пожимая руку Манделя. – Добрый вечер, доктор, – повторил он, пожимая руку Новаго.

– Здравствуйте, товарищи, – прогудел Опанасенко. – Какими судьбами?

Прежде чем Новаго успел ответить, Морган неожиданно сказал:

– Спасибо, все зажило, – и снова протянул Манделю длинную руку.

– Что? – спросил озадаченный Мандель. – Впрочем, я рад.

– О нет, он еще в лагере, – сказал Морган. – Но он тоже почти здоров.

– Что это вы так странно изъясняетесь, Гэмфри? – осведомился сбитый с толку Мандель.