«P. S. Вспомни бедного мистера Гринвуда, если б лорд Персифлаж мог быть чем-нибудь полезен священнику. Он становится стар, а Кинсбёри никогда не имел возможности что-нибудь для него сделать. Надеюсь, что либералы никогда не будут иметь возможности что-нибудь для кого-нибудь сделать. Не думаю, чтоб мистер Гринвуд годился для какой-нибудь должности, так как он всю жизнь провел в праздности, а теперь пристрастился к лакомому кусочку; но назначение деканом было бы как раз по нем».
Недели через две лэди Кинсбёри получила от сестры ответ, с которым читатель может теперь же познакомиться.
«Замок Готбой, 9 ноября.
Дорогая Клара, — не думаю, чтоб можно было что-нибудь еще предпринять насчет Фанни. Что касается того, что ты отлучила ее от своего сердца, это, мне кажется, не имеет особого значения. Советую тебе оставаться в хороших отношениях с Гэмпстедом, так как, в случае чего, вдове никогда не мешает быть в дружбе с наследником. Если уж Фанни хочет выйти за этого господина, она за него выйдет. Лэди Диана Пиком вышла за мистера Биллибоя, который был клерком в одном из присутственных мест. Его сделали помощником секретаря, они теперь живут в Португаль-стрит и прекрасно устроились. Леди Диану я встречаю решительно везде. Мистер Биллибой не может держать для нее экипажа, но это, конечно, касается только ее.
Что же касается того, что ты говоришь о наследовании вторых сыновей, старайся об этом не думать. Это внушило бы тебе нехорошие мысли и заставило бы тебя возненавидеть того именно человека, в зависимость от которого будет, вероятно, поставлена значительная часть твоего благосостояния.
Мне кажется, тебе следовало бы относиться во всему легче, а, главное, не раздражать мужа. Я уверена, что он мог бы причинить тебе очень много неприятностей, если его довести до крайности. Персифлаж не имеет решительно никакого влияния среди духовенства и ни за что в мире не согласился бы вмешиваться в назначения деканов или епископов. Полагаю, что он мог бы предоставить место капеллана при посольстве, но твой священник для этого, ваяется, слишком стар и слишком ленив.
Письмо это принесло очень мало утешения разогорченной маркизе. В нем сказывалась такая холодность, что оно глубоко ее оскорбило и в первую минуту чуть не побудило отлучить от своего сердца и леди Персифлаж. Лэди Персифлаж как будто думала, что Фанни следует положительно поощрять в браку с почтамтским клерком, из-за того, что когда-то, какая-то лэди Диана, которой теперь было под пятьдесят, тоже вышла за клерка. Лэди Диана могла убежать и с грумом, но было ли бы это основанием повторять такое чудовищное преступление? Кроме того, в этом письме было такое полное отсутствие всякой ласки к детям. Сама она говорила с большим чувством о лорде Готбой; но ведь лорд Готбой — признанный наследник, тогда как ее родные детки — ничто. В этом и заключалось жало. Далее, милэди сознавала, что ей сделали замечание за намек на возможность переселения лорда Гэмпстеда в лучший мир, — но лорд Гэмпстед смертен, так же как и другие. Письмо сестры ни в чем ее не убедило. Она не удостоит принять в соображение никакие будущие выгоды, какие могла бы ей доставить дружба с пасынком. Ее вдовья часть была уже определена, с полным соблюдением всех юридических формальностей. Долг связывал ее с родными детьми, а затем уже с мужем. Если б ей удалось восстановить его против этих двух недостойных старших детей, тогда она не упустила бы ничего, что могло бы сделать его жизнь приятной. Таковы были решения, к которым она пришла по получении письма сестры. Около этого времени лорд Кинсбёри нашел нужным сделать внушение мистеру Гринвуду. За последнее время маркиз относился к священнику без особой нежности. Со времена их возвращения из Германии милорд бывал всегда или молчалив, или сердить. Мистер Гринвуд крепко принимал это к сердцу. Хотя он жаждал обеспечить за собой дружбу маркизы, он вовсе не желал оставлять маркиза без внимания. В сущности, во всем, что он имел, он зависел от маркиза. Маркиз мог завтра выгнать его из дома, а затворись перед ним двери этого дома, никакой дом, насколько ему казалось, не будет ему открытым, кроме дома призрения нищих. Он всю жизнь провел среди комфорта и роскоши; но прожил бесплодно в смысле сбережения для будущих потребностей. Те мелкие назначения, какие попадалась на пути его, он отвергал как соединенные с излишним трудом и недостаточным вознаграждением.
Он продолжал надеяться, что такой великий человек, как маркиз, найдет возможным что-нибудь для него сделать; он думал, что ему во всяком случае удастся привязать к себе своего патрона узами дружбы. Так было до появления настоящей маркизы. Сначала она не создала для него особых затруднений. Она не сразу попыталась ниспровергнуть установившиеся в семействе политические воззрения и мистеру Гринвуду позволяли быть кротко-либеральным. Но в течение двух последних лет, потребовалась большая осторожность. Постепенно он счел необходимым присоединиться к консервативным взглядам милэди, — которые просто выражались мыслью, что сливки этого мира должны оставаться сливками. Трудно придерживаться двух политических учений в одном и том же доме, так как приверженцы каждого требуют поддержки в генеральных сражениях. Маркиза постепенно сделалась требовательной, а маркиз начинал сознавать, что ему изменяют. В душе его поднималось чувство гнева, в котором он сам себе не отдавал отчета. Когда он узнал, что священник позволил себе читать наставления лэди Франсес, он дня два таил гнев в душе, пока наконец не нашел случая объясниться с виновным.
— Лэди Франсес очень хорошо там, где она находится, — сказал маркиз в ответ на какое-то желание всего лучшего его дочери.
— О, без сомнения!
— Не думаю, чтоб я особенно любил излишнее вмешательство в такие дела.
— Разве я вмешивался, милорд?
— Я не намерен, в данном случае, обвинять вас в чем-либо особенном.
— Надеюсь, что нет, милорд.
— Но вы говорили с лэди Франсес, когда, мне кажется, было бы лучше попридержать язык.
— Мне было поручено принять этого молодого человека в Лондоне.
— Совершенно верно; но не было поручено говорить что-нибудь леди Франсес.
— Я столько лет знал молодую лэди!
— Не заставляйте меня сказать, что вы знали ее слишком долго.
Мистер Гринвуд очень этим огорчился, — так как то, что он сказал лэди Франсес, он действительно сказал повинуясь инструкциям. В последних словах маркиза как бы заключалась страшная угроза. А потому он был вынужден упомянуть о своих инструкциях.
— Милэди кажется, думала, что может быть слово, сказанное во время…
Маркиз увидел в этом трусость и готов был сильнее сердиться на своего старого друга, чем если б он держался первого оправдании — старой дружбы.
— Я не потерплю вмешательства в дела этого дома, и все тут. Если я пожелаю, чтоб вы что-нибудь для меня сделали, я вам скажу. Вот и все. Пожалуйста, чтоб об этом более не было речи. Разговор этот мне неприятен.
— Говорил маркиз что-нибудь о лэди Франсес со времени ее отъезда? — спросила маркиза у священника на следующее утро. Как ему удержать равновесие между ними, если обе стороны будут так осаждать его вопросами? — Он, вероятно, упоминал о ней?
— Вскользь, как-то.
— Ну?
— Мне кажется, он не желает, чтоб его расспрашивали о лэди Франсес.
— Еще бы. Желает он ее возвращения?
— Этого я сказать не могу, лэди Кинсбёри. Полагаю, что да.
— Конечно, я желала бы узнать истину. Он был так неблагоразумен, что я почти не знаю, как и заговорить с ним. Вам он верно говорит?
— А мне кажется, что, напротив, милорд в настоящее время уклонится от разговора о лэди Франсес.
— Но, мне необходимо это знать. Теперь, когда ей угодно было уехать, я не пожелаю снова жить под одной крышей с нею. Если лорд Кинсбёри заговорит с вами об этом, вам бы следовало дать ему это понять. — Бедный мистер Гринвуд сознавал, что ему предстоят тернистые дорожки, на которых, может быть, очень трудно будет уберечь ноги от колючек. Затем ему предстояло решить: если дом распадется на два лагеря, сильно враждебные друг другу, к которому из двух ему выгоднее будешь примкнуть? Дома маркиза, со всеми их удобствами, были для него открыты; но с другой сторона, влияние лорда Персифлаж было огромно, тогда как маркиз не имел почти никакого.