Но, к счастью, Евский не интересуется Генкиной тетрадью. Он вытаскивает из кармана свою пухлую записную книжку и принимается что-то писать.

— На чем я остановилась? — спрашивает Тоня. Спрашивать не следовало — это у нее как-то непроизвольно вырвалось. Рука Евского немедля что-то отмечает в книжке.

Тоня пытается вспомнить. В голове пусто. Заглянула в конспект. А что толку. Лучше начать снова.

— Поставим визир против числа 5,67 на основной шкале. Теперь посмотрим на шкалу квадратов. Визир покажет нам число 5,67 в квадрате… Еще пример… Предположим, нам необходимо вычислить площадь круга с радиусом…

Все как будто идет нормально, но внимание раздвоено. На задней парте, рядом с Генкой, Евский. Так чувствовала себя Тоня, когда косила в колхозе, а подъезжал председатель Похвистнев и, не слезая с коня, наблюдал за ней. Руки становились как чужие, она начинала контролировать их, и нарушалась та привычная слаженность движений, которая приходит лишь тогда, когда не следишь за ними.

О чем Евский думает сейчас? Может быть, он сравнивает ее, Тоню, с Ефросиньей Петровной? А пусть сравнивает с кем угодно! Какое ей дело… А может быть, его записная книжка врет?

Тоня еще раз сбивается.

— О чем я говорила? Да, сверим с таблицами Брадиса. Ответ сходится. Все в порядке… Вы поняли?

Несколько голосов отвечают, что поняли.

Потом ребята решают задачу. Все идет как обычно. Поскрипывают перья. Тоня стоит у окна. За окном ветка. Ее шевелит ветер. Внизу школьный двор. Лежит Буран, терпеливо дожидаясь Митю. Каждую перемену тот выбегает к нему… И опять мысли о Борисе. Какой у него, интересно, сын? Как звать его, какие у него глаза, волосы? Похож ли на отца? Неужели и сегодня Борис не приедет?..

Удивительно, как состояние Тони сообщается детям! Она думает: «Скорей бы звонок», и тотчас эта же мысль появляется в глазах ребят. Сеня Зяблов потянулся к соседней парте — поймать муху. Вера Батурина заглянула под рукав на часы…

И вот, наконец-то, звонок.

В учительской Тоня вытирает платочком руки.

— Кому журнал восьмого? Возьмите.

Евский жестом приглашает ее сесть.

— Вы свободны?

— Да.

«Ну что он может сказать? — думает Тоня. — Урок как урок. Два раза сбилась, так это со всяким может случиться. Кто при инспекторе не волнуется?»

Евский скучно смотрит на Тоню. Глаза его холодны, но ему чем-то нравится эта молодая учительница. Чем? Стоит ли ему в этом разбираться? Приятно, что она сидит перед ним, и он может с ней говорить. Какая она нервная… Вот он делает движение, и она напрягается, как струна.

Евский жует губами и затем говорит громко и внятно:

— Прежде всего, я должен заметить, что кофточка у вас весьма не педагогическая…

Этого она, конечно, не ожидала. Ее щеки, а затем все лицо и шея и даже открытая часть груди окрашиваются румянцем.

— Конечно, — продолжает Евский, — вы молоды, и, естественно, вам хочется выглядеть красиво. Но, я думаю, всему свое время и место. И притом мальчики. Они народ наблюдательный. К тому же они довольно взрослые. Не исключено, что некоторые детали вашего туалета… м… да, не будем уточнять… Не думаю, чтобы это способствовало повышению успеваемости.

Сухие тонкие губы Евского иронически улыбаются. Он наслаждается Тониным смущением. Он давно не видел, чтобы кто-нибудь так глубоко и искренне смущался.

— А урок? — произносит она еле слышно.

Евский прикрывает коричневые веки. Кажется, он дремлет. Ему не хочется говорить об уроке. Тысячи уроков он посетил за свою жизнь. Все это, в конце концов, чертовски надоело.

— Все не так, — говорит Евский и, сдерживая зевок, поясняет свою мысль: — Вы считаете, видимо, что урок прошел не плохо: оценки поставлены, упражнения учащиеся выполняли и даже воспитательный момент не забыт… Но все это теперь уже старина. Так работать нельзя. Вы, слышали, надеюсь, про липецкий метод? Отсутствие отдельного опроса, поурочный балл, максимальная активность учащихся, разнообразные упражнения… Пора и вам осваивать новую прогрессивную методику. Она в несколько раз повышает эффективность урока, развивает творческие способности учащихся. Лучшие учителя… Внимание педагогической общественности…

Иногда Евскому кажется, что внутри у него помещается пластинка. Стоит только поставить на нее иголку и тронуть невидимый рычажок, как тотчас же польется умная, ровная и аргументированная речь. И она не потребует от него никакого напряжения. Он может думать в это время о чем угодно, например, о том, что все-таки эта Найденова чем-то мила, хотя работать не умеет, или о сегодняшнем телефонном разговоре со знакомым следователем, в котором тот сообщил, что навел справки и что Речкунов со своей женой Ефросиньей Петровной не разведен. Да, он, Евский, ошибся в Речкунове. И эту девчонку жалко. Она-то в чем виновата? Что-то есть в ее лице такое… Как бы сказать?..

— Вот так, — произносит Евский и, подымаясь, отодвигает стул. — Но мы еще с вами встретимся. Возможно, мне нужно будет еще кое-что уточнить. Вы, я надеюсь, понимаете…

Тоня кивает. Да, она понимает, что он собирается уточнить.

Полина Петровна Зарепкина — председатель месткома. Она расценивает то, что случилось с молодой учительницей, как ЧП. А раз ЧП, нужно реагировать. Но как? Прежде всего она, Зарепкина, должна знать все подробности. Во-вторых, придется принимать меры. Какие? Пока трудно сказать. Вероятно, будут соответствующие указания. В третьих, нельзя молодого товарища оставлять в одиночестве. Здесь требуется человечность. А человечность — стало быть, известное сочувствие. Впрочем, с сочувствием надо быть осторожным. Со-чув-ствовать! Чему? Легкомыслию? Аморальности? Тут дело весьма тонкое. С одной стороны так, а с другой может быть совсем по-другому.

Зарепкина отправляется к Тоне. Отправляться ей совсем недалеко: с одного крыльца на другое. У Тони в комнате холодно. Печь нетоплена. Достаточно бросить взгляд на молодого члена коллектива, чтобы заметить: налицо психическая депрессия, необходима моральная поддержка. Значит, Зарепкина появилась как раз вовремя.

— Тонечка, у вас не найдется килограмма два соли? Начала солить огурцы и не хватило. А магазин закрыт…

Тоня озадачена таким обращением. До сих пор никто здесь не называл ее Тонечкой. И соли у нее, конечно, нет. Она запасов не делает и огурцы солить не собирается. Пожалуй, дело вовсе не в соли…

— Тонечка, — произносит Зарепкина ласково, — вы должны держать себя в руках.

— Я держу, — невесело улыбается Тоня.

Зарепкиной не ясно, что и как надо говорить в подобных случаях, но на помощь ей приходит фольклор. Не даром же она двадцать лет преподает русский язык и литературу.

— Жизнь прожить — не поле перейти, — говорит она и усаживается на гнутый венский стул. Борис нашел его в школьном сарае. Под ее тяжелым телом стул тихо поскуливает. Тоня с ужасом представляет, как он сейчас развалится. Только она сама умеет на нем сидеть… Зарепкина вздыхает: — Главное, не унывать.

Тоня молчит. Должно быть, она согласна.

— Вы так молоды. У вас все впереди.

Против этого тоже трудно что-либо возразить. И Тоня следит за стулом: выдержит или нет? Такой нагрузки он, пожалуй, еще не испытывал.

— Неужели вы ничего не знали?

— Нет.

Пожалуй, не так-то проста эта Найденова. Как это так, не знать — женат любимый человек или нет? Лицо Зарепкиной выражает осуждение, но не резкое, а скорее печальное.

— Я пришла к вам не как председатель месткома, а просто как человек к человеку. Мы все очень, очень огорчены.

— Кто же все?

— Пока что члены месткома. Но расскажите мне, как это случилось.

Стул начинает медленно ползти вбок. Шипы передних ножек вот-вот готовы сломаться.