— А ну, еще, а ну, скорей…

Вторая не дошла, третья хлестнула подальше, а четвертая ударила прямо в лоб барьеру и взметнула вверх стену брызг. Пацаны едва усидели. Папиросник оттащил коробку, накрыл ею свою одежду и морякову и оба уселись рядышком, готовясь к буре.

Ревун заревел по настоящему, и скоро публика отодвинулась от барьера, где волны стали ударяться в его упрямый лоб и взметывать столбы выше барьера, выше деревьев. Волны ухали и бросали мелкий камень с такой силой, что он ранил лицо. Тут ребята не вытерпели, вперебой вскакивали они на барьер и изловчались бросаться в отходящую волну, пролететь ее и попасть в идущие и бороться и визжать — как дикарята. Публика смотрела на их игру, и возгласы удивления и страха вырывались у всех.

А ревун не ревел, а орал отчаянно, и крик его рвал, уши и волны глушили своими ударами, и гудел крепкий лоб барьера, едва удерживая и отбивая вверх столбы бешеной воды.

Пацаны, лягушатами увертываясь, чтоб не быть размозженными волной о барьер, стали вылезать и поглядывать друг на друга, как бы говоря:

— Это уж чересчур.

Повылезли все и стали греться и одеваться, косясь на взлетающие двухэтажные стены воды.

— Ну, как, здорово? подошел к кучке пацанов пионер.

Скосились презрительно глаза.

— А ты бы попробовал.

— Да он москвич![4].

— Хуже, девчатник, вместе с девками они.

Пацаны, самостоятельные и отчаянные, не терпели пионеров: это паиньки, прилизанки, в игрушки играют. Везде они задевали пионеров и относились к ним с пренебрежением.

Пионера это задело.

— У нас разницы нет, девчата и ребята равны, а что я не трус — можете убедиться.

В ответ кто-то фыркнул.

— А ну, кто купаться? — весело предложил пионер и, скинув одежду, легко побежал к барьеру.

Рев волн заглушил его слова. Почерневшее море хлестало огромными валами через барьер, переламываясь на нем, выкидывая со дна моря обломки камней. Вылезть обратно живым было нельзя.

Ребята ахнули.

Тот, над кем они зубоскалили, вскинулся на барьер, сверкнул клубком, и отхлынувшая волна швырнула его далеко навстречу другим, которые не доходя рушили белую пену.

Смельчак скрылся, вынырнул, опять скрылся, и видно было — продержится он не более как несколько минут, а потом море изорвет его в куски о камни.

— Назад, назад! — заорали пацаны, — держи право, право держи. к купальням, где лесенки. Здесь убьет!

Буря заглушала слова. Пионер крутился на одном месте, не решаясь плыть или выбраться через барьер, но вот он поплыл.

— Куда, погибнешь! — замахали ребята.

Тут волна жадно подцепила легкое тело и ударила о барьер.

— А-а! — закрыли глаза ребята и отшатнулись, боясь, что их обдаст кровью.

— Жив, жив, вон он…

— Держись там, — гаркнул Моряк, метнулся с барьера и прошиб головой гребень волн. Он нырнул еще раз, вот они вместе, вот отгребаются от опасного места.

— К купальням, к купальням, Моря-ак!

— Он знает, смотри…

Моряк греб изо всех сил, и видно было, почти тащил пионера к безопасному месту. Пацаны бежали к купальням, валила публика.

— Сюда, сюда, поналяжь!..

Моряк налегал, но волны сбивали, захлестывали и выматывали силы. Вот он ближе, вот попал удачно с попутной волной, вот еще ближе.

На ступеньки Моряк взобраться не мог, дрожали колени и все мускулы. Чьи-то сильные руки подняли и прислонили к стене.

— Молодец…

Взглянул и видит — форменки, клеш и два загорелых лица военморов. Они взялись за пионера, и скоро он ожил — нахлебался таки порядком.

— А все ж, деляга, — судачили пацаны.

Моряк отдышался и поплелся домой.

Как он исчез — никто не заметил. Только три тени скользнули следом. Город навстречу тьме выставил огни, а тьма бушевала, ярилась и жалобно ревел ревун. Моряк шел, качался, хватался за стены, снова шел. Кривые узкие переулки без огней, жуткие. А следом три тени.

— Теперь справимся.

— Ну, сразу.

— Бей!

Моряк почуял удар, отскочил, хотел защититься, дать отпор, но мускулы не слушались, он осекся и со второго удара упал на колени.

— Бей!..

Топтали ногами, визжали и рвали.

Всю ночь ревел ревун…

— Уфф — дошли!

— Сюда?

— Ага!

— Да не пролезешь.

— А ты боком…

Один из говоривших задом спустился вниз по ступенькам и ногой толкнул дверь, но дверь отворилась до половины, а там уперлась во что-то мягкое и большое. Человек удивленно поглядел на дверь и поддал ее ногой по футбольному.

— Ой, батюшки!

Дверь отворилась и тут же закупорилась огромной тушей.

— Опять, полунощник, волосянки хошь?!

Огромная рука высунулась из двери и ухватила незнакомца за чуб.

— Стой, ведьма, что ты, ослепла… пусти!

Вместо ожидаемого писка — густой бас, и карающая десница опустилась.

— Кто это, господи… С нами крестная сила!

— Башку с волосами хотела отодрать, а теперь крестная сила… Сама ты нечистая сила!

— Батюшки…

— Да вовсе и не батюшка, разгляди получше, парня вот возьми…

— Ой грехи, что ж это?

— Помяли его малость, отойдет.

— Так и знала, так и знала, родимец его разорви. У, громовой осколок!

— Дa тише ты, куда его положить-то?

— Неси сюда, неси в комнату.

Попробуй пронеси, в три погибели согнулся и не влезть. Тьфу… в комнату в кротовую нору легче влезть…

После таких злоключений тело Моряка было протолкнуто внутрь и уложено в том самом углу, где оно обитало и раньше в своем живом виде.

Принесшие так и не влезли в комнату, и тетя Мавра их не видела, разглядела только ноги в матросских клешах.

Она взглянула раза два на племянника, раза три зевнула, перекрестилась столько же, и с толком, с чувством, с расстановкой, почесав поясницу, опять улеглась, задавила своей тушей дверь и захрапела богатырски.

Солнце долго карабкалось на бугры. Первым увидел его часовой батареи, охраняющий вход в бухты Севастополя. Он встрепенулся, промялся и повеселел, а потом, взглянув на узорно золотое море, крякнул:

— Ишь, хвороба!

Солнце поняло ласку и заиграло ярче и вдруг с горы затопило Севастополь, ошеломило задремавших собак, стукнуло по лысине колокольню, домам стало весело, и все стекла заблестели.

Тут проснулся Моряк и тетя Мавра вместе.

— Ты это што? — грозно вопросила тетя Мавра.

Моряк потянулся, пощупал ребра.

— Вздули вчерась водоносы, доход отбил, а они мне бока; спасибо, два флотских шли да нашли, сам бы не дошел. Снесем, говорят… Сказал я им квартиру, а дальше не помню…

— Ох, горюшко ты мое, безотцовщина! И чего с тобой делать, мать ты в могилу свел и меня…

— Для тебя могилы такой нет, и гроба подходящего.

— Тьфу, сатана, отец такая же язва был.

Тетка хлопнула дверью и покарабкалась на улицу.

— Вот чорт, я ее в могилу… да и мать-то не от меня померла.

Моряк вспомнил — жили тоже так, только просторней было, мать много-много тоньше была. День стирает, ночь стирает, утро стирает, вечер стирает, а по воскресеньям ходит в церковь и плачет.

Он себе день в бухте, ночь в бухте, утро в бухте, вечер в бухте. Прибежит, схватит кусок, иногда два, и ходу.

Раз прибежал так, а вместо матери тетка Мавра, торговка.

— Мать?

— Мать, — говорит, — три дня схоронили, а ты мать спрашиваешь. Да не реви, кормить буду, — и сунула хвост селедки.

Так и зажили в тесноте и в обиде.

Моряк попытался встать. Кости ныли и поджилки дрожали, кое-как сел на скамейку.

Глянул в окно — серый каменный бугор и в мусоре спит котенок.

Стало тошно и голодно. Пошарил еды — ни крошки.

Со стены ядовито улыбался отец, щуря глаза на неожиданно попавших солнечных зайчиков, которые прыгали растерянно, смущенные обстановкой, торопились удрать.